Свержение ига

   — Хлеб да соль, матушка.

   — Благодарствую, батюшка. Садись, чайку испей, — пропела она и с шумом осушила блюдце.

   — В другой раз. Мне бы ключик от острога.

Воеводша поперхнулась и схватилась за грудь.

   — Не дам! Приедет воевода, тады.

   — А мне сейчас надобно, — сокрутился Прокоп.

   — Иди, старче, откеда пришедцы, — насупилась воеводша. — Да и нет у меня ключа!

   — А я своих молодчиков приглашу, матушка. Они в твоих мокрых пуховиках порыщут. — Прокоп указал на её грудь и сладко зажмурился, — тады не токмо ключишко сыщут. Чаю, тай тама помягше железа.

Однако воеводша поняла его по-своему. Жадная баба хранила на груди — благо места хватало! — целый клад и, убоявшись, что он может обнаружиться, сразу помягчала.

   — Ох уж эти московские охальники, — игриво закатила она глаза, — как приехавши, так сразу за пазуху! На уж, чёрт старый!

   — Благодарствую, матушка! — Прокоп даже ручкой извернулся — ещё бы, его князь с иноземцами дружбу водит, всякого политесу насмотрелся!

В остроге, среди смрада овощного гнилья и человеческих нечистот, обнаружил Прокоп несколько мужиков.

   — За какие злодейства сидите? — строго спросил он их.

Те помялись с ответом.

   — Никак, тоже молчуны? А меня обнадеили, что вы из говорливых будете.

   — Ты сам-то кто таков? — спросил Прокопа худой мужичонка.

   — Я от князя Андрея Васильича.

   — Так он, выходит, ужо приехал, а мы до него надумали добираться!

   — Какое же у вас к нему дело?

Мужичонка нерешительно оглянулся на своих товарищей. Те отозвались:

   — Давай, Данилка.

   — Мы, господин хороший, хотели пожалобиться на здешнего воеводу. Приехали с самой Москвы град помогать твердить, а он нас на обустрой свово двора бросил и разные злодейские дела вершит...

   — За то и сидите?

   — Не-е, сидим незнамо за что. Вчерась у нас пожар случился, и один немой усмотрел в поджигателях нашего артельного монаха Феофила. Мы, узнав про то, монаха схватили и поутру всей артелью к воеводе, чтоб рассудил. «Кто, — спросил воевода, — видел поджигателя?» Мы свово убогого вытолкнули — вот он! «Ну рассказывай!» А как тот расскажет, ежели у него язык татарами отрезан? «Молчишь? — говорит воевода. — Ну дак и всем остальным язык отрежу, коли ещё раз про такое услышу!» Приказал нас пятерых в острог кинуть, а прочих на работу выслал. Вот сидим, думаем и в толк не возьмём: в чём наша вина?

Прокоп всё честь по чести выспросил и напоследок уверил:

   — Ладно, мужики, доведу князю про ваше дело, а вы терпежу наберитесь и ждите...

Князь Андрей возвратился вечером и запёрся до ночи со своими советчиками, а наутро призвал к себе воеводу и объявил:

   — Несёшь ты воеводскую службу не гораздо и уличён во многих злых делах. Первое — это мздоимство. Украл ты из государской казны поболе пятидесяти рублёв.

   — Бог с тобой, князь! — помертвел воевода. — Оговорили меня, вот те крест, оговорили! Да отколь таки деньги — пятьдесят рублёв, у меня их сроду не было...

   — Со мной на бабий манер не торгуются! — оборвал его князь и кивнул Мамыреву.

Тот поднялся и занудил:

   — Платишь ты податных податей с двухсот двадцати сох, а по книгам записным числится за волостью двести пятьдесят сох, и сам берёшь с такого же числа. Стало быть, недодаёшь кажинный год податей с тридцати сох, сиречь на десять рублёв, а за пять лет твово воеводства выходит пятьдесят рублей...

   — Ох, оговор, оговор, — снова запричитал воевода, — я в энтих цифирях слаб, дозволь матушку свою позвать, она живо разочтёт.

   — Нуда, — презрительно усмехнулся князь Андрей, — охота мне в твоём дерьме ковыряться! Коли надо будет, людишки мои сточнят. Да и не след тебе по такой малости убиваться. Ваш брат завсегда ворует, погасишь долг — и делу конец... Но вот второй грех потяжелее будет. Плохо тобой здешняя окраина от ворога бережётся. Сторожая служба не налажена, крепостица развалена, припасу ратного нет, людишки не научены, а сам ты в ратном деле — свинья свиньёй. Потому с воеводства тебя снимаю.

   — Пощади, князь, — упал в ноги Беклемишев, — всё справлю, всё слажу...

   — Да нет, не сладишь. Твой расстрой не по умыслу, а по дурости. Дурость же не лечится. Как выдано с рождения, так до последних дней при тебе будет. В одном сладишь — в другом нагадишь.

Князь Андрей отвернулся, а Беклемишев так и остался стоять на коленях, сокрушённо разводя руками. По рытвинам и ухабам его лица протянулись слёзные дорожки.

Прокопу стало даже жалко его, он подошёл и вполголоса сказал:

   — Чаво тебе плакаться? Князь верно рассудил: границу твердить — что плотину крепить: коли выйдет где-нибудь течь, то и вся крепь ни к чему. А от тебя всей нашей плотине беда.

   — Да-а, говорить всё можно, — жалобно всхлипнул Беклемишев, — а как я со своей дуростью и невежными людишками татаров давече побил...

Князь резко обернулся, подскочил к нему и сказал тихо и внятно, выделяя каждое слово:

   — Не было никаких татар, а крепость ты сам запалил! Это твой третий, самый страшный, изменный грех, и за него будешь ты накрепко окован и послан в Москву для суда.

   — Невинен я! Невинен! — вскричал Беклемишев и распростёрся на полу.

   — Как же невинен? — заговорил Прокоп. — Тебе люди работные были посланы, чтобы крепость твердить, ты же их на свои хоромы бросил. А как прослышал, что князь едет, решил грехи свои огнём сокрыть и на татар всё свалить, думал, что мы обман твой проглотим. Мужички поджигателя споймали, а ты их самих — в острог.

   — Я не жёг, — бормотал воевода, — и приказа не давал. Это всё матушка...

   — Да нам-то всё одно, какой палец грешил. Спрос с головы, с тебя, значит.

   — Ну довольно! — сказал князь. — Дерьмо — под замок, имущество — в опись. Распоряжайся, Прокопий, покуда нового воеводу не найду...

Беклемишев сидел в тёмной глухой комнате под запором и беспрестанно молился. Из-за двери нескончаемым ручьём журчал его исступлённый призыв:

   — Моли Бога обо мне, святой угодниче Божий Михайло, яко усердно к тебе прибегаю, скорому помощнику и надёжнику моему. Услыши мя, святой угодниче, просвети днесь и от зла сохрани, ко благому деянию настави и на путь спасения направи...

   — Слышь, Сема, — обратилась к нему жена из соседней комнаты, — ты б не токмо на святого надею имел, но сам чего сотворил. Давай-ка рассудим вместе.

   — Молчи, ведьма! — Мерное булькание ручья нарушилось грохотом падающих камней. — Из твоих происков погибель свою имею. Сказано: не в зверях зверь ёж, не в рыбах рыба рак, не в мужьях муж, кто жены слушает. За то и горе мне! — Беклемишев впервые за многие годы говорил бесстрашно: от властолюбивой жены его спасали крепкие запоры. Излив свой гнев, он снова зажурчал: — Господи, воззвах к тебе, услыши мя. Ослаби, остави и прости прегрешения мои. Буди милость твоя ко мне, яко же уповахом на тя, научи меня оправданием твоим. Услыши мя, Господи!

   — Эк как заговорил! — удивилась воеводша. — И не ведала, что слова таки тебе известны. Со мною-то боле всего матерком изъяснялся...

   — Молчи, прокисшая бочка! — громыхнул воевода.

   — Ну, журчи, журчи, красавчик...

Так препирались они весь день. А ввечеру ввалился к ним гонец из самой Москвы. Не знал, видно, о сегодняшней отставке, потому матушке по-обычному поклонился и спросил про воеводу.

   — Занедужил воевода, — слукавила она. — Давай, чего у тебя там.

Гонцу такое не впервой: муж и жена — одна сатана, тем паче что у Беклемишевых на долю жены основная часть от сатаны приходится. Раскрыл сумку, достал свиток. Воеводша повертела в руках, взяла печатку — ого! — от самого государя. Развернула свиток, прочла и глянула на гонца:

   — Когда обратно вертаться?

   — Да поотдохнутъ надо бы малость.

   — Вот тебе гривенник на отдых. Коли никто не увидит тебя на подворье два дни, еше гривенник дам.