Князь Олег

— А почему Спирка, живя в Новгородской земле, не бросил клич о своей мести против нас там же, в Новгороде, когда Власко рядышком был? — спросил Олаф, делясь своими сомнениями с ратниками.

Стемир пожал плечами. Рем недоуменно взглянул на своего князя:

— Ну, князь, ты как дитя! — добродушно улыбнулся он. — Ты что, не ведаешь, как тебя глубоко почитают новгородцы за то, что ты тогда, в болоньей пустоши, отстоял наше право на жизнь среди ильменских словен? Да и Власко, наверное, не хочет быть клятвопреступником… — предположил лазутчик и осекся, виновато взглянул на Олафа.

— Только что ты говорил, что весь Плесков глаголет о Власко; стало быть, они объединили свои усилия здесь, ибо основное ополчение Гостомыслова городища отказалось выступать против меня там, в Новгороде, и «оне переброшеся сюды, во Плесковское градо-озеро», — в раздумье произнес Олаф и посмотрел на Стемира.

— Алдана позвать? — спросил тот.

— Нет, лучше его друга, Фаста, — так же, глубоко задумавшись, попросил Олаф и, пока выполнялась его просьба, сосредоточенно обдумывал, как лучше поступить.

Фаст, тридцатипятилетний меченосец с внешностью типичного норманна — высокий, статный, светловолосый, сероглазый, с открытым лицом прямодушного человека и сноровкой воина — спокойно предстал перед своим князем и, как у равного, спросил:

— Чем помочь, Олаф, говори!

Олаф усадил Фаста возле себя и тепло сказал:

— Ты верно понял, Фаст, именно помощь нужна. Я о твоем друге хотел поговорить с тобой… Ты знал, что Алдан любился с чужой женой? — без обиняков спросил он.

— Он перед самым отъездом, хотя нет, наверное, за неделю до отъезда, был у Умилы, жены новгородского землевладельца Спирки.

Олаф в растерянности посмотрел на Фаста, затем на Стемира и в раздумье проговорил:

— Рем, скажи Фасту, о чем во Плескове слышал.

И Рем поведал о неожиданном вдовстве Спирки и о его ярости против русичей, лелеемой здесь, во Плескове.

— Ложь! — быстро ответил Фаст. — Ты что, не чуешь, что это искусно брошенная ложь! Ну, словене…

Слушай, Олаф, если бы действительно Умила была убита, то в Новгороде был бы великий плач, и мы бы услыхали об этом, — вмешался Стемир.

— А что ты знаешь о Спирке? Почему вдруг его прозвали здесь, во Плескове, коключем?

Фаст подумал, что словене очень точна дают прозвища людям. Спирка действительно похож на моржа-одиночку…

И Фаст поведал князю то, что знал:

— Спирка сверстник Гостомыслу…

Олаф, присвистнув, кивнул.

— Да, зрелый муж, а жен имеет только молодых.

— Никто не считал, сколько у него жен. В каждом селении есть у него жены, но ни одна из них не имеет от него детей. Наверное, был застужен в детстве и недуг не смогли вылечить даже волхвы… И это злит Спирку, ибо богатство растет, а наследников нет, — рассудил Фаст.

— Ясно, — задумался Олаф. — А Умила, откуда она? Кто ее родичи?

— В том-то все и дело, что хитрец Спирка берет в жены осиротевших девушек. Говорят, ее отец был в дружине у Вадима и погиб в тот день, когда Рюрик расправлялся со своими хулителями в Вадимовом городище.

— Жива ли она? — обеспокоенно спросил Олаф. — Я не знаю, что ответить старейшинам Плескова, ежели вдруг они потребуют выдать им Алдана для расправы.

— Почему Спирка поднимает дух спора во Плескове, а не в Новгороде, где живет? — удивился Фаст.

— Здесь он, наверное, нашел сообщников больше, чем в Гостомысловом краю, — ответил Фасту Стемир.

— Ума не приложу, что делать. — Олаф тяжело вздохнул.

— Что-то по Алдану не видно было, чтобы его постигла беда. Поговори с Алданом: чую, тебе этого не избежать.

— Почему я должен допрашивать Алдана? Я что, сам без греха? — возмутился Олаф. — Святовит имеет право на такие допросы, а не я! Что словене, что мы — одинаковы: как только увидим красивую женщину, сразу думаем, подпустит она к себе или нет. Кто из нас по-другому поступал? И что, у словен многоженство в запрете? Не слышал! И старейшины, и вожди, и их детки — все, сколько могут прокормить, «столько женовей и имахать, да и наложницами не брезгохать», — по-словенски проговорил разгорячившийся Олаф и почувствовал, что созрел для решения. — Алдана допрашивать не стану! Чую, что силой он жену Спиркову не брал! А полюбовное дело — дело добровольное, тут судом не обойдешься; тут все решают глаза да сердца! Трубите сбор! Открыто иду на Плесков! Я смету его пристань с пути, коли он открывать ее мне не захочет, и к окончанию осеннего солнцеворота кривичи прекратят свой рокот против меня! В путь! — скомандовал он.

К полудню русичи вышли из своего укрытия и, заняв всю ширину русла реки Великой, медленно, но с какой-то напористой решительностью двинулись к псковской пристани. И забурлила псковская вода под тяжелыми веслами варяжских гребцов…

А в Плескове в это время шел горячий спор. Бревенчатая, длинная, с узкими прорезями для окон изба посадника Плескова Синько грозила перегреться от большого количества в ней гостей, горевших желанием немедленно пойти драться с варязями. Больше всех стремился найти разумное начало в случившемся известный нам старейшина кривичей, боярин Лешко, который, помня о своем слове — исправно платить дань варязям за их опасную службу в суровом, болотистом краю, издревле заселенном кривичами, — недоумевал, видя, что совет старейшин Плескова и Изборска изменил свое решение.

— Да ведь прослышат норманны, что мы с варязями не в ладах, опять дикий набег свершат. Кто защищать-то нас будет? — кричал он, попеременно окидывая гневным взором то Синько, то Власко, то Спирку, то Крисанфа, посаднике соседнего Изборска.

Синько был двоюродным братом покойного Гостомысла, а посему Власко в его доме был не просто гость, но и родственник. Спирка тоже был не чужим здесь человеком, а дядей матери Власко и потому надеялся от своего внучатого племянника получить действенную помощь. Крисанф тоже был из могучего рода Гостомыслов, только с женской стороны, и приходился Власко троюродным братом.

— Вы что, Гостомысличи, совсем спятили? — снова закричал Лешко. — Спирка! Посмотри на свои седые кудри! У тебя ведь сколь на голове волосьев, столь и жен! Два края, Плесковский и Новгородский, всех своих сиротских дев тебе в жены поотдавали, а ты из-за Умилы в бой хочешь идти на варязей! Ишь варязе, прыткие якие, прелюбодеи ненасытные! Умилу Спиркову соблазнили! А ты кто? Не соблазнитель? У меня во Лужских краях, ни один соплеменник не хочет идти на вашу бойню. Говорят, ну вот, яко южные кривичи урожай убраху, так ильменцы опять войну затеваху. Пущай, говорят, сами Гостомысличи и воюют с варязями, коль им боле всего надоть. Так что, как хотите, так и поступайте, но я ни одного воина с собой не привез. Сами ступайте в мои кирбы [14] и поиграйте в заманиху с моим народом, а я погляжу, как вам в этом деле Сварог подсобит! У них ведь не только хлеба по осени заботой; оне круглый год железняк из болот таскают, а это вам не с бабами игратися, — прокричал Лешко последний довод, из-за которого он прибыл на спешный зов псковичей, и уставился на Власко.

Власко, распоясав, как и Лешко, перегибу, подбитую куницыным мехом, сидел на широкой беседе сгорбившись и устало слушал кривичского старейшину. Как хотел бы он отстать от этой кутерьмы, затеянной Спиркой, но отказать бездетному двоюродному деду не смог, да и душа все еще страдала от событий в болоньей пустоши, хотя в этот раз Радомировна и не горячилась, особых слов, толкающих к мечу против варязей, тоже не глаголила. Молча проводила сыновей и мужа на ратное дело, и все. А ты вот тут снова сиди и гадай, поможет битва с варязями любви Радомировны или нет..

— Поздно идти к твоим мужикам-кривичам, — грозно отозвался Крисанф, лицом и манерами напоминавший старого ястреба. — Лазутчики сказывают, что варязе уже идут к пристани. Пять сотен людей с лошадьми и секирами, луками и стрелами… Короче, яко всегда, конны и людны и ждать твоих кривичей не собираются. Олаф — не Рюрик. Тот мог долго ждать. А этот, видно, рожден для решительных дел, и, я чую, горе нам будет в эту ночь, ежели мы не одумаемся и не выплатим им все, что положено по уговору. Спирав, что речешь в ответ? — спросил он сидевшего напротив него крупного, седокудрого воина, одетого в синее корзно [15] под перегибой и красные шерстяные штаны, заправленные в крепкие кожаные сапоги.