Пассажир последнего рейса

— Да я его и после взрыва… — начал было Макар, но пастырь окончательно рассердился, бросил чайную ложку на стол и отодвинул стул резко. Подозвал в сердцах жену.

— Когда Макарке надо в школу? Когда уедут?

— Хотели дня через три-четыре, к первому.

— Так вот, Серафима, нужно, чтобы поехали они… завтра, с утра пораньше… И смотри, чтобы Макарка никуда до отъезда со двора не бегал!

Холодными и ненастными сумерками, уже перед ледоставом 1918 года, в калитку яшемского монастыря постучался одинокий путник. Одет он был в латаную и потертую крестьянскую одежду с чужого плеча.

Привратница Гликерия с неудовольствием открыла бедному богомольцу. У таких обычно не хватает на ночлег в гостиничном помещении, забираются в часовни, где акафисты читают круглые сутки… Путник переминался в нерешительности.

— Ну входи, что ли, родимый, во имя отца и сына и святого духа. В гостиную пойдешь или в часовню тебе стежку показать? Проходи, калитку опять запру.

— Слушай, мать Гликерия, аль не признала?

— Да ты здешний, что ли?… Батюшки-светы, святители-угодники! Никак Ивана Овчинникова… младший брат?

— Александром звать, коли забыла.

— Да ведь отпели тебя со святыми в соборе? И сейчас поминания поют, брат отцу Николаю заказывал.

— Вот как? Отцу Николаю? Чудно это мне…

— Иные всплакнули по тебе, удальцу, как проведали, что утонул Александр Овчинников, ближних спасая. А следом за тобою и матушка ваша во гроб легла, скоро поминки справят — завтра сорок ден минет. На могилке-то побывал?

— Не успел еще. Нынче из Кинешмы пешой пришел.

— Из Кинешмы пешой? Значит, зажила нога?

— Нога? Эх, кабы только нога!.. Насчет ран и поминовений после потолкуем. Ты мне про самое главное скажи: Тоня-послушница воротилась в монастырь?

Сашка мял в руках шапку. Холодный ветер из Заволжья шевелил светлые Сашкины кудри, еще плоховато отросшие после больничных ножниц. Привратница вздохнула, помолчала значительно и головой покачала.

— Антонина-послушница для мира умерла, Александр Овчинников. Уже два месяца, как в соборе сам владыка епископ ее в монахини постриг.

Собеседника Гликерии покачнуло. Он даже ухватился за каменный выступ. Привратница хотела сказать что-то строгое, душеспасительное, но он перебил ее:

— Постой! Где сейчас Антонина?

Старуха нахмурилась укоризненно.

— Экой непонятливой! Ему толкуют, а он и в толк не берет! Нет на свете послушницы Антонины. И самое имя забудь, зане про него тут и другие спрашивали. Недобрые.

— Какие такие «недобрые»?

Мать Гликерия оглянулась по сторонам.

— Про это не велено говорить. Наезжал тут один, пароходом. Весь черный, и знаки на нем антихристовы.

— С нашей баржи небось… Тоже, знать, не может забыть Антонину-сестрицу! Эх, Тоня-Тонюшка… Можно ли хоть повидать ее? Издали бы, что ли?

— Да говорят же тебе, нет больше Антонины-сестрицы! Есть монахиня, инокиня скитская, святая целительница Анастасия. В лесах она спасается, а где — то не нам положено ведать!

Глава восьмая

Плавающие и путешествующие

На Волге, около Яшмы, уже не горели бакены: навигация закончилась две недели назад. Только гребной паром еще перевозил яшемцев на заволжскую сторону, где открылась лесосплавная контора. Паромщики разбивали у причала тонкий ледок. По нему уже смело расхаживали вороны. Лишь кое-где мелькал на бугристом просторе речного плеса косой парус рыбачьего челна. Ледяной припой по берегам рос изо дня в день, ребятишки уже закидывали с него удочки.

Первую ночь в Яшме Сашке Овчинникову пришлось-таки провести среди богомольцев в монастыре. Идти к старшему брату Ивану просителем не хотелось: не миновать бы тогда прежней лямки по конскому делу. Вел его брат Иван корыстно, нечисто…

Но крестьянские работы закончились, в рыбаки с пустыми руками не примут, в ученики по шорному, валяльному, сапожному делу — великоват, да и душа к этим ремеслам не лежит. В отход либо для настоящего городского учения документы нужны, а они все — дома, у Ивана…

В устье того овражка, что отделяет от села Рыбачью слободку, прилепился домик с застекленной терраской и вывеской «Чайная Бессуднова». За стеклами терраски Сашка с улицы разглядел знакомого милиционера Петра Ивановича. Сашка вошел в чайную. У милиционера от удивления округлились глаза. Сашка уже привыкал к своей роли воскресшего Лазаря и поторопился предупредить обычный поток вопросов. Мол, жив, здоров, чего и вам желаю!

— Ну и чем промышлять думаешь? Опять с братом барышничать? Не та пора, что прежде, не те и ягодки! Присаживайся покуда!

Сашка холодно и отчужденно поглядел на собеседника. На столе появились чайники, сахар и хлеб. Убедительно и твердо Александр сказал:

— В барышные дела братнины я не влезал. Мое дело было — коней ковать, табуны перегонять, от волков, от воров, от огня их беречь. Шкурой своей не дорожил, палат не нажил. Но надоели мне эти конские дела. К другому тянет. Кто у вас сейчас тут партейным начальством?

— Думаешь записаться?

— Думаю. Уже надумал.

— А брат Иван что скажет?

— До его мнениев в этом вопросе мне дела нет.

— Ну смотри, кума, тебе жить… В ячейку пойдем, провожу. Она в сельсовете, на площади. Михаил Жилин секретарем.

Милиционер надел фуражку. Поднялся и Овчинников. С Мишкой Жилиным у него сызмальства была лютая мальчишеская вражда. Избрание Мишки в партейное начальство Сашку обеспокоило, но он зашагал с милиционером в ячейку.

В комнате партийной ячейки с колченогим столом под двумя портретами Овчинников застал самого Жилина и еще двух сельских коммунистов. Когда поутихли шутки насчет чудесного явления Сашки из загробного мира, воскресший напрямик заявил, что пришел насчет работы и жилья, потому что, мол, он уже с июля месяца партейный.

— Чего, чего? — протянул Жилин. — Партейный ты? А ну покажи билет! Кто же тебя, лютого кулака, до партии мог допустить? Ты же Овчинникову Ивану, первому на селе выжиге и богатею, родной брат и самый верный помощник?

— Брат за брата не в ответе, если вместе не крали.

— Вот это дело! Вместе спекулировать ездили, вместе прибыток делили, вместе крестьянским коням порошку в корм подсыпали, ежели не у вас те кони куплены, а теперь, стало быть, не в ответе? А по монастырям шастать да по часовням за это в ответе? Нет уж, братец, за дурачков ты нас не считай. От таких, как вы с Иваном, партию оберегать надо, как яблоню от гусениц. Тебе-то, знамо дело, партийный билет надобен заместо мандата или пропуска. Небось мечтал к белякам примкнуть в Ярославле, а как не выгорело у них дело, к нашим примазался? Беднячком небось какому-нибудь гнилому антилигенту представился, в доверие втерся, а теперь надеешься корни пустить, как осот на ниве? Нет, Овчинников, в партию мы тебе ходу не дадим!

Овчинников обернулся взглянуть, слышит ли эту речь милиционер, но того отозвали в другую комнату. Активисты, сидевшие молча, доверяли секретарю. Поддержки не было.

— Помоев ты на меня вылил тут больше, чем хозяйка твоя в канаву льет. Пустые слова даже в обиду принять не могу.

— Ну-ну, не больно расходись! Здесь тебе не ярмарка, дерьмо за добро выдавать. Предъяви билет или… катись!

— Приняли меня на барже смерти, в Ярославле, а билет на берегу выдать обещали. У белых минуты не был, хотя звали, сразу к красным подался. Кто после меня на барже уцелел, я еще сам не знаю, оглушен был. Съезжу, отыщу тех, кто меня принимал, на то время надобно. А покамест к брату в работники идти не желаю, однако, окромя хлеба с чаем, уже семь ден ничего не ел. Заработок нужен для поправки сил. Насчет же порошка лошадям — брехню эту слышал, но в подлость такую не верю. Ни от Ивана, ни от трактирщиков из «Лихого привета» о порошке намека не имел. Вот и весь мой сказ.

— Куда сейчас пойдешь? — Жилин смягчил резкий тон.

— К тебе не попрошусь, не бойсь!