Узник гатчинского сфинкса

— Егорка! — позвал Юрганов. — Смотри и примечай. На этом месте дед твой Антип Юрганов родился. Тут-ко, значит, родители мои живали. В крепости-то самой, как рассказывали, мужики не жили. Там-тко пушка стояла, ну, солдатская казарма, да обчественные запасные магазины. Церковь опять же в крепости была. А слободчики-то все вокруг нее на приволье домы и скотские дворы ставили. Может, когда давно и живали, да то время, чай, никто и не помнит. Куда столько помнить — сто лет, как город отсель ушел!

У подножия кургана, заросшего ковылем и редкими кустами вишенника, паслись коровы и овцы.

— Без пастухов, что ли? — спросил Соколов.

— Без догляда нельзя, — сказал Юрганов. — Да тут особливо куда им бечь-то? Травы хороши, а в Тобол не полезут. Во-о-н она, деревня-то, видите?

Коцебу и Соколов привстали. В версте среди тополей они увидали серые дощатые крыши нескольких домов.

— Курганка, — сказал Юрганов. — Они тоже с тутошнего места снялись.

— Почему, Василий Антипович, городище сие именуют Царевым? Что, царь, что ли, какой тут жил?

— Э, Ванюша, с испокон веков так кличут. А никто и не знает почему. А может, кто и знает. Курган-то этот тоже зовут Царевым. Так и пошло: Царево городище, Царев курган… Может, и вправду цари тут какие жили. Кто знает. Слыхал я об етом кургане рассказы разные… И про степного киргизского царя, и про дочь его, вроде бы тут похороненную, и про разные богатства при ней. Да все, чай, придумки.

— Грех тебе, старый, языком трепать, — строго сказала жена его, до сей минуты молчавшая, Матрена Савельевна. — Чай, помнишь, как отец Наркис о том вещал.

— Да полно! Так и поверю я про огненных коней да золотую колесницу…

— Я тоже эту легенду слыхивал и не один раз, — сказал Соколов своему другу.

С крутизны Тобола открывалася даль неизмеренная, тонувшая в темной полосе не то лесов, не то засиневшего горизонта. Коцебу показал на эту даль Юрганову, спросил:

— Если ехать туда все прямо и прямо, то как далеко до киргизских становищ?

— Э, мил человек, нешто так и найдешь их. Становища не города и не деревни. Ноне они тут, а завтра, глянь, уже в другом месте, где выпасы лучше.

— А далеко ли кочуют?

— Так по-разному. Лет двадцать-тридцать назад они почти до города доходили. Не всяк решался без опаски за город выйтить. Зазевавшегося схватят, к хвосту лошади привяжут — и в степь. Кричи не кричи — ничто не поможет. Приволокут, и если пленник жив, оставляли у себя или в Бухарию продавали в невольники. Вот Матрена, чай, тоже помнит… Расскажи, как тебя заарканили.

Матрена Савельевна недовольно махнула рукою. Не хотела говорить о тех временах. Да и засиделись, пора домой.

Охотники тоже решили не идти на болото, а возвращаться в город берегом Тобола.

Опять, в который раз, Коцебу обсказывал план побега через степи. Ванюша хмурился и молчал.

— Бежим? — громким шепотом неожиданно спрашивал Коцебу.

Ванюша вздрагивал, глаза в немом страдании взывали к милосердию. Но Коцебу, казалось, уже ничто не смогло остановить.

— Я чепан тебе достану, — зловеще шептал он.

— Не надо! Не хочу чепана!

— Ну тулуп и шапку-малахай.

Соколов отрицательно махал головою, но не тут-то было. Страстные слова, перехваченные волнением и мятежным чувством, действовали как заклинания. С ужасом Ванюша вдруг почувствовал, что сопротивляться их мистической силе он не властен, и, как кролик перед удавом, хотя и пятился назад, но иная сила, еще более властная, толкала и толкала его в пасть.

— Побег через степи Киньяков отверг. А вот если чепан или тулуп достать, да ежели бороду…

— Боже, какую бороду?

— Дурачок, — ласково уговаривал Коцебу. — Без бороды нельзя. Ну если не бороду, то хоть бы усы… Такие, знаешь, обвислые, и чтоб сосульки на них…

— Зачем тулуп, зачем сосульки? — с ненавистью спрашивал Соколов.

— Простяга, — умиленно говорил Коцебу. — План Киньякова таков: надо негласно достать экипировку русских ямщиков. Переодеться и в каком-нибудь людном торговом селе незаметно присоединиться к одному из караванов, возвращающихся из Китая в Россию. До гениальности просто.

— Что ж в таком случае он до сих пор не воспользуется этим?

— Вот и я его о том же спросил. Сказал, что братьев жалко. Сказал, что побег обязательно скажется на их дальнейшей судьбе.

— Неужто решитесь? — замирая душою, спросил, наконец, Соколов.

— Только вместе. Одному нельзя. Ну ты подумай, какой такой русский ямщик, в армяке, с разбойною бородою и подстриженный по-казацки, в кружок, вдруг заговорит с дичайшим иностранным акцентом?

А, то-то вот! Ты — другое дело. Блондин с голубыми глазами… Я буду изображать при тебе друга, свояка, партнера — кого угодно, но у меня будут «болеть» зубы: флюс, свинка, испанская язва или тропическая лихорадка — согласен на все, я нем!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пройдоха Росси не придумал ничего иного, как на расписном деревянном подносе (и где только он мог его достать?) торжественно преподнесть своему хозяину какую-то бумагу в нарядном конверте. Коцебу не любил, когда ему мешали за письменным столом.

— Сеньор, соблаговолите принять и снизойти до просьбы! — с подчеркнутым подобострастием и смирением, с немыслимым жеманством и всепокорностью он, в лучших традициях английских аристократов, не доходя два шага, преклонил колено и затем изящнейшим движением подвернул под белые рученьки литератора конверт на подносике.

— Пьетро, я ей-ей тебя выгоню, если не угомонишься со своими фокусами!

— Ах, ваше сиятельство! Увы, вы не оригинальны. На то и существует наш брат, чтобы на нас срывать досаду за хаос и неустроенность божьего мира.

— И вы еще недовольны? — изумился Коцебу. — Воистину человек — существо юродивое!

В незапечатанном конверте лежала бумага, сложенная пополам.

— Пьетро, но ведь Иуда Никитич мне о том же ныне утром сам говаривал?

— То не в счет. Согласно римскому праву, сказанные слова к делу не подошьешь, только бумагу. Вот, к примеру, вы, сеньор, уже вознамерялись игнорировать устное приглашение?

— Тысячу чертей! Откуда тебе известно?

— О, святая мадонна!.. Однако бумагу вам не обойти. Дудки. Или пишите в верхнем углу на ней резолюцию, или через полчаса извольте облачиться в черный фрак с красной розой в петлице и в белые перчатки. На голове цилиндр, панталоны бархатные до колен.

— Что мелешь? Какой фрак, какие розы?

— Согласно этикету при Вестминстерском аббатстве, данный случай попадает под черный фрак с розой и панталонами…

Дом заседателя уездного суда Иуды Никитича стоял на Троицкой улице в непланном месте, стало быть, старинной постройки. Но высокое крыльцо было новым, и у двери не деревянная колотушка висела, а укреплен медный колокольчик с длинным ременным шнуром. Такого колокольца, кажись, более ни у кого в городе не было.

Коцебу на секунду остановился. Его так и подмывало дернуть за бронзовое кольцо, но дверь была распахнута настежь, и он, подавив озорное искушение, смиренно прошел сени и открыл дверь в горницу. И едва он это сделал, как на него опрокинулся шквал, гром, гул, будто швырнули его в трубу иерихонскую.

Малость погодя, оправившись от первоначального шока, увидал он перед собой веселую банду орущих и трубящих молодцев, тем пуще усердствовавших, когда примечали нежданный испуг гостя.