Сад Эпикура

Эпикур опустил голову Метродора на подушку.

— Я спросил у жены, как умер Перфин, — продолжал Метродор. — Она сказала, что он жаловался на внутренний огонь. Это была чума… Ты хорошо сделал, что приказал всем уйти. Да? Это чума?

— Не думаю, — ответил Эпикур. — И ты не думай об этом. Мы позовем другого асклепиада, Кимона, например. Я сейчас пошлю за ним Никанора.

Он вышел, чтобы послать Никанора за Кимоном. А когда вернулся, увидел Метродора лежащим на полу. Поднять Метродора одному было трудно, но Эпикур не решился звать кого-либо на помощь. Он знал, что у Метродора чума.

Кимон, которого вскоре привел Никанор, не стал подходить к ложу Метродора. Он поглядел на него с порога комнаты, задал несколько вопросов Эпикуру и сказал:

— Сообщите кому-нибудь из астиномов [66], когда он умрет, чтобы прислали погребальную повозку и скифов.

— Когда? — спросил Эпикур.

— Дня через три, — ответил Кимон, старик-асклепиад с дрожащими руками. — Если заболеет еще кто-нибудь, — при этих словах Кимон пристально посмотрел на Эпикура, — меня не зовите. Против этой болезни у меня нет средств. Впрочем, ты знаешь об этом, Эпикур. Прикажи кому-нибудь из рабов, чтобы ухаживал за ним, подносил ему воду, а сам уходи отсюда. И пусть никто не приближается к этой комнате.

— Это мой друг, это моя надежда, — сказал Эпикур. — Я буду с ним.

— Тогда прощай, — сказал Кимон. — Прощай и ты, Эпикур.

Три дня и три ночи провел Эпикур у постели больного. Он прикладывал к его груди холодные компрессы, поил его отварами и настоями трав, окуривал комнату, бросая на горящие угли смолу можжевельника, разбросал по полу сухую полынь, следил за каждым движением Метродора, за каждым его вдохом и выдохом, смачивал воспаленные губы водой, держал его голову на коленях, когда он бредил, говорил, склоняясь над ним и гладя его волосы: «Борись, Метродор! Борись!» И мысленно вел с ним нескончаемые разговоры, суть которых заключалась в мольбе: не умирай, Метродор, моя надежда, мое продолжение, моя жизнь… Лишь с ним одним Эпикур связывал будущее своего Сада, своей школы, с его молодостью, с его умом, добротой, преданностью истине и трудолюбием. Умерев, Эпикур мог перелиться только в Метродора. Они были равновеликими сосудами, равнозвучными струнами, равнопрочными камнями дома, лежащими в основании.

Внизу, под окном, постоянно кто-нибудь находился, ожидая, когда Эпикур выглянет в окно и сообщит о самочувствии Метродора. Чаще других там стояла Леонтия с детьми. И, зная об этом, Эпикур не подходил к окну, пока Леонтия не начинала настойчиво звать его. Он не мог сообщить ей ничего утешительного: Метродор не приходил в сознание, либо метался в горячечном бреду, либо лежал в глубоком забытьи, тяжело и хрипло дыша.

— Что, Эпикур? Скажи, что? — время от времени спрашивала Леонтия.

Эпикур подходил к окну и жестом просил ее замолчать: голос Леонтии отзывался в нем душевной болью.

Третий день болезни Метродора был первым днем Панафиней. Эпикур, пожалуй, не вспомнил бы об этом, Когда б не письмо на восковой дощечке, заброшенное в окно Никанором.

«Панафинеи отменены, — написал Никанор, — потому что в Афины вернулась чума. Колот выпущен на свободу, и ты скоро увидишь его. Я мог бы тебе сказать об этом сам, но не хочу, чтобы о чуме услышал Метродор. Бедный наш Метродор, он пострадал из-за Колота: он искал Колота, а нашел чуму».

— Нет, — сказал Эпикур. — Нет! — И увидел, что Метродор открыл глаза и слушает его.

— Эпикур, — произнес Метродор, преодолевая хрипы, — дай напиться…

Эпикур поспешно поднес к его губам кружку с водой. Метродор пил долго и жадно. Потом откинулся на подушку, закрыл глаза и так лежал какое-то время. Потом снова открыл глаза и спросил:

— Еще утро?

Должно быть, он думал, что все еще утро того дня, когда Эпикур впервые пришел к нему.

— Уже полдень, — ответил Эпикур.

— Я спал?

— Да, ты спал. — Эпикур подошел к окну и увидел, что Леонтия с детьми стоит внизу и смотрит на него. — Хочешь увидеть жену и детей? — спросил он Метродора.

— Где они?

Эпикур помог Метродору приподняться. Увидев Леонтию, дочь Феодату и сына Эпикура, Метродор улыбнулся и кивнул им головой.

— Ты поправишься, — сказала Леонтия. — Ты будешь здоров!

— Да, — тихо ответил Метродор и посмотрел на Эпикура. Эпикур согласно кивнул головой.

Эпикур попросил женщин уйти и принялся потчевать Метродора отварами и настоями. Потом поменял компресс на его горячей груди, присел рядом, положив ему ладонь на лоб, и сказал:

— Три дня и три ночи ты не приходил в сознание, Метродор. А теперь ты слышишь меня и разговариваешь со мной. Болезнь отступает от тебя.

Метродор долго молчал. Потом сказал, закрыв глаза:

— Нет. Теперь я умру. Во мне все сгорело. Нет ни боли, ни страха, Эпикур. Скажи всем: в миг последний нет ни боли, ни страха. И никаких видений потусторонних миров. Прощай, Эпикур…

— Нет! — Эпикур вскочил, заметался по комнате. — Ты говоришь чепуху. Ты будешь жить! Выпей вот это. Это вино. Вино с медом и мятой. Это отгоняет мрачные мысли. Пей! Пей! — Он поднес чашу с вином ко рту Метродора. — Пей!

Вино, густое и липкое, выплеснутое Метродору на бороду, потекло на грудь, на белое полотно простыни. Чаша выскользнула из пальцев Эпикура и ударилась об пол. Он не сразу понял, как это произошло, кто подтолкнул его руку. А потом увидел остановившиеся глаза Метродора и догадался, что в комнату вошла смерть…

Неделю он ни с кем не разговаривал, никого не подпускал к себе, уходил, когда кто-нибудь пытался приблизиться к нему, бродил по саду, по глухим его углам, там спал, забыв о доме, не прикасался к пище, которую оставляла для него у родника и на тропинках Федрия, прятался, завидев кого-нибудь рядом, ни на чей зов не откликался, обходил стороной камень, на котором Гермарх оставил для него несколько листов папируса и чернильницу с заточенной камышинкой.

Он оплакивал Метродора, свыкался с мыслью о его вечном отсутствии, о его исчезновении, о пустоте, оставшейся там, где был Метродор, ушедший дымом в небо и легший пеплом в землю. Свыкался и не мог свыкнуться с ней, страдал и плакал. И сам желал умереть. Все это противоречило его правилам и его учению. Ведь это он сам говорил, что всякие тяготы мудрец переносит легко и с достоинством, потому что руководствуется доводами рассудка, а не чувств. А вот теперь сам увидел, что им повелевают чувства, разум же молчит перед ними. Собственная смерть — ничто, смерть близких — утрата, из-за которой не стоит убиваться; став близким с другим человеком, ты получил от него все самое лучшее и дал ему самое лучшее, а большего не бывает. Так он говорил другим. А сам убивается, потеряв Метродора. И все это видят. Но нет сил выйти к людям и осушить слезы. Смерть друга — самое большое из несчастий. И пусть будет так. И пусть душат слезы. И пусть страдают мудрецы. Ведь это говорит только о том, что дружба — самая прочная связь между людьми. Срастаются сердца, срастаются души. И смерть одного из друзей — как удар молнии, расщепляющей дерево от вершины до корней…

В дом его возвратила Маммария. Найдя Эпикура спящим в тени кустов, она растолкала его и сказала:

— Пойми ты, мучной мешок, ты потерял Метродора, а мы потеряли и Метродора, и тебя. Вернись к нам!

Эпикур молча посмотрел на Маммарию, поднялся на ноги и спросил:

— Кто тебя научил этим словам?

— Научил? — набросилась на него Маммария. — Ты думаешь, будто в моей голове могут жить только чужие мысли, а сама моя голова никаких мыслей родить не способна. Кухонный котел не рождает обед, но ведь голова моя — не котел! Я сама додумалась до слов, которые сказала тебе. А вот ты до этого додуматься не мог! У тебя точно не голова, а котел. Все тревожатся о нем, не спят, не пьют, не едят, думая постоянно о нем, извелись от беспокойства, а он прохлаждается себе под кустом, старый мучной мешок! Или ты сейчас же пойдешь со мной, — пригрозила Эпикуру Маммария, — или я никогда больше не появлюсь здесь, разрази меня гром!