Правитель Аляски

   — Надёжные, значит? — с иронией процедил Баранов. — Вот так, не подозревая ничего, и змей гремучих на груди пригрели.

   — Что приключилось, господин правитель? — напрягся Огородников.

   — А то случилось, что злодеи в стане нашем затаились. Страшное, богопротивное дело замыслили и лишь ждут момента, чтоб сатанинские планы свои осуществить.

Баранов кратко изложил ему всё, что услышал от Лещинского о заговоре и планах мятежников.

   — Наплавков?! — взъярился Огородников. — Верил ему! Собственными руками голову оторву!

   — Ты не шуми, Матвей, — осадил его Баранов, — у меня уж дети спать легли, а ты в горлопанстве упражняешься. Самосуд устраивать не позволю. Мне не глотка, а мозги твои сейчас нужны. Что делать предлагаешь?

   — Завтра же, — почесав в затылке, сказал притихший Огородников, — и возьмём всех смутьянов, а напервой Наплавкова с Поповым.

   — А ну как открестятся они от всех обвинений, заявят, что оговорил их Лещинский по присущей ему злобе, тогда что?

   — Есть средства заставить их всю правду о себе сказать, — мрачно намекнул Огородников.

   — Не то говоришь, не о том думаешь. Я считаю, терпения надо набраться. Обождать, пока вновь они не соберутся и документ свой не подпишут. Тут же всех, с подписями на изобличающей их бумаге, и возьмём. Вот когда у нас письменное доказательство их вины и преступных замыслов на руках будет, уже не отвертятся.

Огородников с одобрением осклабился и даже рискнул подмигнуть Баранову.

   — Ох и голова у вас, господин правитель!

   — Кому-то надо и голову иметь. Пока же вот что от тебя хочу. Наплавкова не трогай, не спугни. Злобу свою перед ним не раскрывай. Сюда, в дом ко мне, приведёшь тайно трёх стражников, сам выберешь, но чтоб Наплавков и прочие караульные о том не догадывались. Пока не схватим всю банду, они здесь и дневать и ночевать должны, семейство моё оберегая. На «Открытие» Наплавкова и тех двух караульных, что с ним заодно, более не посылай. За сохранность корабля ты своей головой отвечать будешь и за арсенал тоже. Имей наготове с десяток верных людей на тот случай, когда Наплавкова и его сообщников брать будем. Понял меня?

   — Всё понял, господин правитель.

   — Тогда иди, Матвей, и потише, сапожищами-то не греми.

Огородников, осторожно ступая на носки сапог, с грацией быка, пытающегося станцевать менуэт, пошёл к двери.

Ещё несколько дней прошло в тревожном ожидании. Более всего Баранов переживал за детей. А вдруг что-то поменяется в планах заговорщиков и они начнут свои кровавые действия раньше срока? В доме-замке, где тайно разместились на первом этаже присланные Огородниковым охранники, семья его была в относительной безопасности, но каждый выход детей на улицу лишал Баранова покоя. И потому, придравшись по пустяку к поведению Антипатра с Семёном, он объявил, что наказывает их и запрещает на три дня покидать стены дома. Парни надулись и всем видом показали оскорблённое самолюбие. Ничего, когда всё кончится, он их обласкает, попросит прощения, что погорячился. Они-то хорошо знали, что он вспыльчив, но быстро отходит и готов даже покаяться, если видит, что был не прав.

Не было бы счастья, да несчастье помогло: заболела, простыв, младшая дочь Катенька, и теперь и Анна сидела вместе с дочерьми дома.

Наконец Лещинский сообщил долгожданную весть, что сегодня вечером на квартире, которую он занимал с другим ссыльным, Березовским, тоже участником заговора, состоится очередной сход с подписанием обязывающего всех манифеста. Для конспирации компания собиралась под предлогом отметить именины Березовского, и в связи с этим Наплавков попросил Лещинского достать водки. Водку можно было получить в селении лишь по личному распоряжению Баранова, что и оправдывало визит к нему Лещинского. Начало схода намечалось на семь вечера.

   — Надобно насчёт условного сигнала договориться, — вслух размышлял Баранов, холодно глядя на нервное и бледное лицо Лещинского. — Когда бумагу подписывать завершите, тогда знак дашь, да погромче, чтоб люди за дверью услышали.

   — Какой же знак, господин правитель? — сдавленным голосом спросил Лещинский.

Баранов понимал его состояние: трусит, ещё не знает, пощадит его правитель или нет, зачтётся ли ему проявление личной преданности, ждёт гарантий.

   — Песни русские знаешь, петь-то хоть что-нибудь умеешь, про того же Ермака? Как раз на злобу дня будет.

   — Знаю, — угодливо ответил Лещинский, — вот хоть «Покорение Сибири».

   — Её и запоёшь, и погромче, пьяненького изобрази.

   — Только вы, господин правитель, скажите, чтоб меня не трогали.

   — Не трусь. Всё сделаешь, как надо, никто тебя не тронет. Прощён будешь за верность. Верных людей в обиду на даю.

   — Благодарствую, молиться буду, чтоб всё благополучно кончилось.

   — И выпей штоф перед сходкой для успокоения души. Дрожишь как осиновый лист. Подозрения на себя навлечь можешь. А сейчас ступай с этим. — Баранов подал Лещинскому записку на склад с предписанием, чтоб отпустили водку.

Чуть позже состоялся у него разговор с Огородниковым.

   — Люди готовы?

   — Всё готово, господин правитель.

   — Сколько?

   — Со мной дюжина.

   — Далеко идти не придётся. На квартире Лещинского сегодня вечером собираются. Чтоб у дома этого никто раньше времени не маячил, лишь одного тайного наблюдателя поставь — смотреть, как подходят. В дом вломимся, как только Лещинский сигнал даст, песню запоёт. Несколько человек на дворе оставишь на случай, если через окна побегут.

   — Да вам-то, Александр Андреевич, зачем с нами? У них оружие может быть. Они в отчаянии и огонь откроют. Не дай Бог, пострадаете.

   — Ты, Матвей, не пужай меня, не впервой, предохранюсь. Я в глаза этих негодяев хочу посмотреть, когда поймут они, что песенка их спета. Накажи кой-кому, чтоб железа прихватили сковать мятежников. Около семи зайдёшь за мной. Вместе пойдём.

Весь этот день Баранов испытывал странное возбуждение, подобное тому, какое случилось с ним пять лет назад накануне штурма крепости колошей. Им владела всё растущая ярость на людей, которые посмели покуситься на самое для него святое — благополучие компании, жизнь детей.

Ужин приказал подать несколько ранее обычного, в шесть. Дети и Анна, прежде чем приступить к трапезе, вслед за отцом семейства перекрестились. Анна, одетая в расшитый сарафан, о чём-то будто догадывалась, обеспокоенно посмотрела на него.

   — Что с вами, здоровы?

   — Здоров, — коротко ответил Баранов. — Как ты, Катенька как?

   — Сопельки у неё, но сегодня лучше. Видите, даже порозовела.

   — Баранов перевёл взгляд на младшую дочь. Какая она худенькая, грустная, румянца на лице не заметил. А Иришка весела, глазами так и зыркает. Старшая дочь, с точёным носиком, нежным овалом лица, этим её изливающим радость взглядом, обещала стать красавицей.

   — Что за люди у нас в доме? — спросила Анна. — С оружием. Спросила, почему здесь, говорят — правитель велел. А мне ничего вы не говорили. — В голосе Анны звучала обида: не считается с ней властный супруг.

   — Так надо. Скоро уйдут.

После ужина Баранов удалился к себе, надел под низ кольчугу, сунул за ремень пистолет. Когда появился Огородников, он был полностью готов.

Дом, где жили Лещинский с Березовским, стоял недалеко от дома Баранова. Остановились, не доходя немного, на улице. Подошёл один из людей Огородникова.

   — Ну что там, Иван? — спросил начальник стражи.

   — Кажись, все в сборе. Восемь человек насчитал.

   — В дозоре есть у них кто?

   — Не замечено. Из окна могут наблюдать.

   — Сторожите окна, но не высовывайтесь. Мы, как сигнал будет, в дверь пойдём.

Сигнал прозвучал минут через тридцать после начала сходки. Лещинский развесёлым голосом запел: