Загадка Прометея

Все помолчали, задумавшись о том же, по крайней мере делая вид, что это так. Ибо на самом деле каждый думал хотя и о том же, но по-своему.

Геракл думал: это не совсем верно, нет просто добра и просто зла; есть только больше добра и меньше, больше зла и меньше. Таков и он сам: несколько-больше-чем полубог и несколько-меньше-чем получеловек. В существующем мире Зевс — лучшее, ибо плохого в нем меньше. Значит, нужно веровать в Зевса и подтверждать это делом. И тогда уже в этом смысле Зевс — абсолютное добро. А верить нужно и нужно действовать. Так думал Геракл, но вслух ничего не сказал. Не счел пристойным, чтобы он — несколько-больше-чем полубог — поучал настоящего бога, бога до мозга костей.

Пелей думал: добро — это намерение; зло — то, что из него получается. Почему это так? Он понял Прометея до конца. Ибо не понимал того же, чего не понимал Прометей.

Асклепий думал: не произошли ли за минувший миллион лет определенные изменения в мыслительных способностях Прометея и насколько они патологичны?

Тесей же думал так: и к чему ломать из-за этого голову? Даже Прометею — ведь теперь-то он свободен! Судьба титана ужасна и, действительно, не совсем понятна. Что ж, видно, бывает и так. Вообще же все в мире просто, ясно и чисто. Ну, а дурное — так ведь его скоро не будет, и жизнь пойдет совсем иначе!

Можно, однако, не сомневаться в том, что Тесей почитал, а главное, любил Прометея, который, как известно, был не только кладезь премудрости, но и мастер на все руки (потому и мог подарить Человеку ремесла). Что же до их разногласий — такое случается: кто-то не приемлет, например, философию Эйнштейна или социологию Фрейда, но при этом учится многому и у того и у другого. Так и Тесей. Два месяца, как мы видели, добирались они вместе до Трои, да еще около месяца занял путь в Афины и остановка там. Конечно же, любознательный Тесей все время, какое оставалось у него от встреч с суженой его, Ипполитой (согласимся здесь с Клидемом, его мнение наиболее достоверно), проводил с Прометеем в умной беседе. Несомненно, и Прометей полюбил молодого героя.

В одном отношении Тесей резко выделялся из всей компании. Он тоже принадлежал к партии мира, по иначе, чем остальные. Когда заговаривали о «пуническом пути», на его слух это звучало музыкой весьма отдаленного будущего. И даже не музыкой, а чем-то вроде галлюцинации. Для Тесея Микены все еще означали прогресс. В Микенах, объятых, как мы знаем, смертельным окаменением, застывших настолько, что их сокровища оказались на многие столетия замурованы в глубине истории, словно подземный ручей, — в этих-то Микенах Тесей еще видел цель.

Это вполне объясняется положением в Аттике. Афины XIII века до нашей эры еще не были городом. В сущности, они не могли именоваться тогда даже селением. Это был всего-навсего древний жертвенник на вершине высокой скалы, посвященный Афине Палладе, нечто вроде общего места жертвоприношений нескольких союзных племен. Как тот уголок в наших баконьских лесах, куда ежегодно съезжаются в назначенный день все кочующие по Венгрии цыганские племена. Афины многие еще называли крепостью Кекропа, происхождение которой теряется в тумане легенд; на пороге второго тысячелетия ионийцы, по всей вероятности, уже застали ее, она была воздвигнута, должны быть, аборигенами этих мест — пеласгами — в так называемый период энеолита. Мы ведь, в сущности, ничего не знаем о пеласгах. Их поселения были до основания сожжены ворвавшимися на полуостров греками. Во всяком случае, раскопки, достигая этого слоя, всякий раз обнаруживают обгоревшие головешки и золу. Однако «крепость» Кекропа на вершине скалы каким-то образом избежала пожара. Возможно, еще во времена пеласгов там было святилище, в котором ионийцы обнаружили особенно страшного идола и не посмели его коснуться. Факт тот, что святилище это сохранилось, существовало еще и во времена Тесея, символизируя единство союзных ионийских племен.

Расцвет Микен, разумеется, уже оказывал некоторое воздействие на Аттику. В конце концов, ионийцы тоже были греки, как и ахейцы, и говорили на одном языке, лишь с некоторыми несущественными диалектными различиями, за что их, правда, нередко высмеивали и позднее; но все-таки они прекрасно понимали друг друга, если того желали.

Они не были в союзе с Микенами. Когда критский царь выступает в карательный поход против Аттики, будто бы мстя за убийство сына (вероятнее же, чтобы наказать за пиратство, — Крит преследовал пиратов нещадно, собственные интересы заставляли его быть сторонником пунийцев), — когда критяне взимают с ионийцев дань людьми, Микены даже не ведут ухом. Однако и в плохие отношениях они не были. Это вполне понятно. Земли Аттики столь скудны, что было бы бессмысленно захватывать их и население обращать в рабство… Даже рабы, сколько их ни погоняй, не работали бы больше, чем нищие ионийские землеробы на своих личных или общинных наделах, подгоняемые одним лишь страхом голодной смерти. И земельные угодья ионийских храмов, даже возделываемые рабами, не могли бы поставлять на микенский рынок больше шерсти, баранины, зерна, зелени, фруктов, оливкового масла, чем привозили жители Аттики по доброй воле, в обмен на микенские бронзовые изделия, посуду и другие товары.

Тем не менее Аттика уже знакома была с институтом рабства. Разбогатевшие потомки вождей, патриархи племен, именующие себя царями, использовали в доме и в поле иноземную рабочую силу. Положение этих работников, в сущности, то же, что и рабов, однако называть их рабами все-таки неверно. Это — обедневший родич, найденыш-ребенок, усыновленный отпрыск многодетной семьи и вообще любой, кто, словно бездомный пес, ищет хозяина и готов служить в зажиточном доме за тепло очага, за кусок хлеба насущного. Кто кому делает добро в этой ситуации? Во всяком случае, тот, кто получил кров, чувствует облагодетельствованным себя. Таким образом, это не было рабством в прямом смысле слова, то есть когда образуется многочисленный угнетаемый класс и, чтобы держать его в узде, необходимо государство. Здесь властвовали древние законы — обычаи. А если и существовали обособленные поселения — общим числом двенадцать, как утверждает традиция, — было бы ошибкой называть их городами и даже селами, ибо складывались они по признаку племенному, по кровному родству, а не на географической основе.

Не удивительно, что Тесей, выросший на Пелопоннесе, в Трезене, и знакомый с цивилизованным миром, еще видел в Микенах по сравнению с Аттикой идеал. Ведь и теперь, например, такие явственно загнивающие государства, как шведское, швейцарское или канадское, еще являют собой перспективу — пусть не социальным своим устройством, но уровнем материальной и духовной культуры — для народов, составляющих две трети человечества; как и вообще загнивающее «потребительское общество» в некоторых отношениях — скажем, в вопросе производительности — может чему-то научить социалистические страны, всколыхнувшие самые глубинные пласты. Хочу подчеркнуть — и это относится также к Тесею: речь идет о некоторых достигнутых результатах, а не о положении общества в целом!

Тесей лелеял большие планы и много беседовал о них с Прометеем. Известно, что одержимые люди только и говорят о своем «коньке», особенно же, когда встретят внимательного слушателя. А Прометей, без сомнения, был внимательный слушатель: планы Тесея, хотя и опосредствованно, объясняли ему очень многое.

Позвольте мне сделать здесь небольшое отступление.

С Тесеем филологу труднее, чем с Гераклом. Образ Геракла сразу же запечатлен был в памяти потомков и никогда с тех пор не забывался. Правда, говоря о потомках, мы имеем в виду не ахейцев, не микенцев, продержавшихся после того совсем недолго. Их-то любое напоминание о Геракле, скорей, раздражало. С чем бы мне сравнить это? На одной из площадей Будапешта — какое-то время по крайней мере — стоял памятник Енё Ракоши [21], памятника же Михаю Каройи [22] нет и поныне. Сравнение удачное — во всяком случае, с одной точки зрения: куда больше нравилось им вспоминать своих героев великоэллинского толка, мечтавших о мировом господстве, чем Геракла, без громких фраз спасавшего свою родину, непоколебимого сторонника мира, являвшегося для них вечным укором как чистосердечностью своей, так и мудростью — ибо все его пророчества сбылись! Увы, нескольким поколениям надлежит сойти в могилу, прежде чем нация проникнется к такому герою симпатией! Однако память о Геракле сберегли дорийцы: сберегли по дружбе, в благодарность за то, что он любил их и оказывал помощь, за то, что среди них растил своего сына (или нескольких сыновей), — и сберегли также из государственных интересов: Геракл был обоснованием их законного права на Микены, на Пелопоннес (который они захватили бы, разумеется, в любом случае).