Если б мы не любили так нежно

Создатели этих шедевров, говорил Галловей, словно и не подозревали о перспективе, светотени, объемном изображении, а добивались удивительно многого.

«Спас ярое око»… Вот такие бешеные белые глаза были у Шеина, когда он глядел на пленных шкотов под Белой. Но потом, славу Богу, глаза его просветлели, подобрели, когда он увидел их раны, их разнесчастные лица и понял, что они разбиты и побеждены.

Благовещенский собор с белокаменной резьбой, дивной узорочью, роскошным убранством, неожиданными итальянскими мотивами приводил Галловея в исступленный восторг.

Шаги будили гулкое эхо под скалистыми сводами.

— Бывал я в Италии, — со вздохом молвил Галловей. — Там, верно, великий Джиотто ближе всех к русским мастерам. Видишь хоры у западной стены? — показал Галловей. — Это место царской семьи. А вот резной трон Ивана Грозного…

Архангельский собор, шестистолпный и пятиглавый, словно родной брат Успенского, но отнюдь не близнец. Ордерные пилястры, коринфские капители, «раковины» с берега Адриатики…

В обжорном ряду на базаре кишмя кишела пестрая, шумная толпа. Так заманчиво пахло горячими пирожками, калачами, байками, медовыми пряниками с сусальным золотом, кренделями, что шкоты купили себе по копеечному пышному калачу.

Вдвоем с Галловеем Лермонт осмотрел сказочно прекрасный собор Покрова, что на рву у Кремля, прозванный народом Василием Блаженным в честь погребенного под его стенами знаменитого на Москве юродивого. Этот гимн победы в камне был воздвигнут двумя русскими зодчими, Бармой и Постником, по велению Ивана Васильевича на главной площади государства, у первого въезда в Кремль.

При виде Василия Блаженного, его бесчисленных луковиц и маковок и едва ли не семидесяти приделов у всех иностранцев глаза разбегались, но Крис Галловей был строгим, быть может, чересчур беспощадным судьей:

— Храм — город, небесный Сион — так москвиты называют эти грезы в камне. Русские наполовину азиаты. Взяв Казань, они широко распахнули ворота в Азию, и вот фантастическая мечта о ней. Нет, я не в восторге от этого горячечного сна. Главный шатер мне напоминает хрустальную граненую пробку старинного хрустального графина. А кругом — хаос во хмелю! Пьяное воспоминание о соборе святого Марка в Венеции.

Лермонт не мог согласиться с зодчим, хотя высоко ценил его мнение. Конечно, Галловею никогда не приснится такой сон. Такое могло прийти в голову только русскому человеку! И это прекрасно, что шкот Галловей, итальянские архитекторы, русские зодчие видят мир на свой лад… Иначе это был бы не самый лучший, а самый скучный из миров!

Лермонт увидел Василия Блаженного в его исконном виде — красный кирпич с белыми украшениями. Лермонтовы же увидели его в радужной раскраске XVIII века.

Шкоты обошли весь неровный треугольник Кремля. Двумя его сторонами были Москва-река и Неглинка, основанием — ров с водой.

— Стены в полторы мили длиной, — пояснял Галловей таким горделивым тоном, будто сам их построил. — Шестнадцать вратных башен. Стены до восемнадцати ярдов высотой, толщина пятнадцать футов.

Джордж Лермонт смотрел во все глаза на огромный замок, на двурогие зубцы стен с бойницами. Быть может, ему придется защищать эти стены. Что ж, он выполнит свой долг.

— Стены нашего Эдинбурга не столь высоки, — говорил Галловей, — их парапет слишком узок для пушек. Нет там и таких мощных башен. Словом, Эдинбург не может выдержать длительную осаду.

Самое замечательное Крис Галловей оставил напоследок.

— А теперь, — сказал он драматическим и многообещающим тоном, — мы поднимемся с тобой на самый, самый верх Руси!

Венец соборов на главной Кремлевской площади объединял чудо-богатырь Иван Великий, вставший на серединной точке столицы. Ему исполнилось тогда уже более ста лет. Колокольня, видная за много миль от Москвы, служила и дозорной башней. В октябре 1552 года именно с нее увидели русское войско, возвращавшееся под началом Ивана Грозного с величайшей победой в Казани.

Галловей повел земляка на головокружительную вершину Ивана Великого, на самый верхний его ярус по витой, туго закрученной лестнице с еще не истертыми крутыми каменными ступенями. Галловей, бывший лет на пятнадцать старше юного Лермонта, тяжело дышал и потирал натруженные мускулы длинных ног. Наконец он подвел Джорджа к узкому не затянутому слюдой окну, обрамленному бархатистым зеленым мохом. У Джорджа перехватило дыхание: перед ним простиралась Москва, залитая июльским солнцем 1613 года после Рождества Христова!

— Вот он — третий Рим! — с улыбкой объявил Галловей.

Далеко вокруг раскинулись деревянные посады с пыльной зеленью пышных рощ. Всюду над тесовыми и соломенными крышами возвышались, сияя крестами, златоглавные церкви, пестро раскрашенные луковицы колокольни и звонницы. На Яузе и Неглинной вертелись, сверкая, мельничные колеса. По немощеным улицам тянулись обозы. Внизу, на Ивановской площади в самом Кремле и на огромной и покатой Красной площади рядом с древними святынями Руси, соборами, палатами, теремами, приглушенно гудели базарные толпы, обтекая бесчисленные лавки, ряды, склады, телеги с задранными кверху оглоблями. Отдельный человек казался с высоты Ивана Великого муравьем. Сияла на солнце слюда в окончинах, горело еще редкое стекло в государевых хоромах. Отсвечивали медные и луженые крыши.

— Кто основал этот чудный город? — спросил Лермонт, любуясь холмом, послужившим фундаментом Кремля, и широкой Москвой-рекой.

— Князь Юрий Долгорукий, — ответил из-за его спины Галловей, — почти полтысячи лет тому назад, в 1147 году. А был он, хотя русские этого не помнят, внуком по матери короля Гарольда Английского, который царствовал…

— В первой половине одиннадцатого века, — не без гордости за свое неплохое знание истории вставил книгочей Лермонт.

— С 1037 по 1040 год, — уточнил Галловей. — Еще до покорения Англии норманнами Вильяма Первого.

Галловей указал земляку внушительные фортификации столицы: кроме Кремлевской, еще две стены обегали ее неровными, словно очертанными детской рукой кругами.

Разросшийся лет сто тому назад посад обнесли еще более толстой каменной Китайгородской стеной, способной устоять перед любым пушечным огнем. Полукруг Китай-города с севера и востока прирастили к Кремлю. И совсем недавно, в конце прошлого, XV века, москвичи возвели еще одно кольцо — каменный обруч Белого, или Царева, города. И строил его тот самый умелец-городелец из Дорогобужа, который строил и Смоленский кремль, — Федор Конь, о котором Галловей отзывался с высшей похвалой. Он назвал самые красивые храмы внутри этих стен и замковые монастыри, окружавшие могучими стражами всю Москву: Петровский монастырь на севере, построенный в XIV веке, Сретенский монастырь, воздвигнутый в том же столетии сначала как крепостной форт. Особенно крепкие монастыри стояли на юге, откуда ждали прежде набегов татар.

Разумеется, Джордж Лермонт запутался спервоначалу во всех этих монастырях, хотя Галловей представлял их по-английски:

— Saint Simon Monastery, Saint Alexis, Don Monastery, Saint Andronic Monastery of the Saviour…

Дойдя до Андроникова монастыря, основанного в 1359 году учеником Сергия Радонежского Андроником у слияния речки Золотой Рожок с Яузой, Галловей пообещал непременно показать Лермонту дивные фрески какого-то безвестного старца Андрея-иконописца, трудившегося лет сто тому назад…

Новодевичий монастырь, основанный в начале века в память борьбы за Смоленск, по понятной причине особенно заинтересовал Лермонта. Монастырь стоял в лесах: его луковки раскрашивали как яйца на пасху. Живая история! История, к которой он сам совсем недавно прикоснулся. И, быть может, предчувствовал он, что вся жизнь его будет связана тугим и неразрывным узлом со Смоленском…

— Смотри, смотри! — говорил за ним Галловей, теребя свой зелено-белый шарф. — Самые дорогие монеты — золотые. Но у всех народов они разные. Так и красота — золотая мера всяк сущего — у всех разная. Вот она, перед тобой, русская красота!