Заговор против маршалов. Книга 1

—      

Иначе бы ее поручили не нам с вами, коллега. Ре­комендую обратить пристальное внимание на таких гос­под, как Опоченский и Смутный; нажать на Зенкла, на Берана... Впрочем, все это паллиативы.

—      

Очень многое будет зависеть от Парижа. Если бы удалось предотвратить ратификацию... Бенеш сразу ока­жется на мели, и климат в Праге существенно переме­нится.

—     

Легко изрекать самоочевидные истины. Смею уве­рить, что в рейхе пристально следят за перипетиями французской политики, хотя далеко не все понимают значение вопроса.

—     

Чехи ничуть не заблуждаются насчет наших ко­нечных целей. Люди Гейнлейна прямо-таки толкают их в объятия Москвы. Только ослабив давление, временно конечно, мы получим хоть какую-то свободу маневра.

—     

Вы сами знаете, что это невозможно,— повысив голос, отчеканил Траутмансдорф.— Воля фюрера дик­тует политику, а не наоборот.

—     

Что же тогда остается? Тонкая игра?.. Пока чехи уверены, что я работаю на них, дезинформация может пройти. Но надолго ли? Рано или поздно последует ра­зоблачение, и мы утратим контроль.— Виттиг прижался спиной к нагретому калориферу и, не глядя на собесед­ника, продолжал размышлять вслух: — Выгода сомни­тельна, а потери очевидны... Необходим какой-то дли­тельный, постепенно затягивающий процесс. Нечто вро­де дипломатической инсценировки?

—     

Конкретно?

—     

Пока не знаю. Но пьеса должна быть разыграна по всем правилам.

—     

Это вопрос техники. Важна идея.

—     

Идея проста, ибо не имеет альтернативы. Не ос­лабляя нажима, мы бы могли дать понять, что готовы, при известных условиях, разрешить спор мирным путем.

—     

И Бенеш поверит?

—     

А вот это нас не должно волновать. Главное, во­влечь в отвлекающий процесс.

—     

Дельная мысль, Карл, поздравляю,— Траутмансдорф покрутил верньер приемника: передавали последние новости.— Когда речь идет о жизни или смерти, вы­бирать не приходится. Хватаются за любую соломинку. Но что мы получим в итоге? Договор с Москвой — ко­зырь в любых переговорах. Бенеш не выпустит его из своих лап. Мы ровно ничего не выигрываем.

—     

А время? Оно всегда несет в себе новое качест­во. События могут повернуться так, что нам действи­тельно удастся катапультировать Чехословакию из договора.

—     

Или Россию из Европы, что намного лучше.

—    

Или Россию,— с чувством подхватил Виттиг.— Во всяком случае мы ничего не теряем.

—     

Тихо! — Траутмансдорф предостерегающе под­нял палец.

«...спровоцированные коммунистами беспорядки на улицах Мадрида и Барселоны...» — берлинский диктор перешел к обстановке в Испании.

14

В настороженную темень притихшего города шарах­нулись пронзительные лучи фар. Черный «Линкольн» комкора Фриновского прошелестел, взметая снег, мимо Политехнического и, не сбавив скорости, свернул на улицу Куйбышева, где в доме № 14 ночь напролет ту­скло светились занавешенные окна.

Командующий пограничными войсками страны всласть поспал до полудня, но поздний ужин с водкой и коньяком вновь выбил его из режима. Звонок Ежова окончательно развеял надежду на нормальный отдых.

В отличие от Фриновского, Ежов нисколько не тяго­тился переходом на ночную смену. Перераспределение жизненных ритмов далось ему с незаметной естествен­ностью, стало неотъемлемой частью той воодушевля­ющей нови, что олицетворяла все советское: энтузиазм, самопожертвование, бескомпромиссная борьба за свет­лые идеалы.

Он благоговел перед вождем в большом и малом, бес­следно растворялся в сиянии его лучезарного облика. Даже присутствуя на ночных допросах, когда сменяю­щие друг друга бригады следователей держали на «кон­вейере» обезумевших от многодневной бессонницы аре­стантов, Николай Иванович ощущал вдохновенный прилив бодрости. Вся страна жила по новым часам: пограничники, сталевары, колхозники. Непрерывная плавка, круглосуточная уборка, постоянная бдитель­ность. Сама природа преклонилась перед сталинской во­лей, взломавшей проклятое прошлое, развеявшей по ветру прах его привычек и предрассудков. Понадоби­лось — и мы поставили на дежурство ночь. Захотим — и нам покорятся полярные льды.

Свет мудрости, всепобеждающая ясность гениаль­ных идей. Не останется ни единого темного угла, ни единой укромной дыры. Отовсюду будет выметен желез­ной метлой коварный, притаившийся враг. Он много­лик, и имя его — легион. Нет такой мерзости, на какую бы он не пошел в оскале звериной злобы. Порожденный мглой во мгле и таится, вспоенный ядом лжи источает смертельный яд. Видеть сплошь и рядом, знать, ежесе­кундно помнить, что под маской человека скрывается опасная гадина. Правде чужды колебания, ибо безгра­ничная вера в правоту великого дела и есть правда. И она беспощадна по сути своей. Конспекты сталинских выступлений давали исчерпывающие ответы на все во­просы жизни, втиснутой в ранжир номенклатурной субординации. Кумачовые ширмы лозунгов наглухо от­секали любую память о прошлом, а вместе с ней — и сомнения.

Ежов работал с лихорадочной поспешностью, тол­кавшей на новое ускорение. Постоянная готовность, как живительный кислород, подстегивала сердечный мотор. Ощущение победного роста требовало полной самоот­дачи, абсолютного слияния с символом веры. Самолеты рвались в стратосферу, ширилось стахановское движе­ние, убыстрялась ротация кадров. Москва рукопле­скала новым и новым, вчера еще никому не известным героям. Личный успех умножался набиравшим крутой размах победным валом.

Впервые Николай Иванович встретился со Сталиным в Сибири в двадцать восьмом году. Вождь заметил скромного партийного функционера из Казахстана и прозорливо угадал раболепную преданность, перепол­нявшую все его неказистое существо. Маленький рост, увлажненные счастливым волнением взоры, жалко обозначенные широковатой гимнастеркой костистые плечи — даже внешность оказалась на пользу. В гла­зах Сталина она удачно дополнила скромную чистоту под стать биографии: выходец из бедной рабочей семьи, комсомольский активист, партийный работник. Ежов с его простецки зачесанными назад волосами и вос­торженной улыбкой был виден до донышка. И судьба его определилась.

Через несколько месяцев последовал неожиданный перевод в Москву на должность заместителя наркома земледелия, а год спустя он уже заведует Распредотделом и Отделом кадров ЦК. Столь же стремительно сле­дует продвижение и по выборной линии: от делегата с совещательным голосом на Шестнадцатом до члена Центрального Комитета на Семнадцатом съезде. Голово­кружительный взлет идет по нарастающей: член Орг­бюро ЦК, заведующий Промышленным отделом ЦК и заместитель Председателя КПК, плюс к тому член Ис­полкома Коминтерна. Влияние Ежова ощущается на всех этажах партийного и государственного аппарата. Особенно в кадровых вопросах, где он удивительно пре­успел в изощренном искусстве тайной осведомленности. Любое попадавшее на стол вождя личное дело Николай Иванович мог дополнить своими данными.

В тридцать пятом году он становится одним из сек­ретарей ЦК и Председателем КПК. Уже поговаривали, что на ближайшем пленуме его введут в Политбюро, но у Сталина были свои резоны. Он поручил Ежову кон­троль за деятельностью НКВД. Опытный кадровик бы­стро разобрался в новой обстановке и приобрел необхо

димые

навыки. Теперь, когда полным ходом шла подго­товка открытого процесса, рассчитанного на широкий захват, он уже активно вмешивался в ход следствия, держа под постоянным прицелом его витки.

Основное внимание, как и прежде, уделялось аппа­ратной работе. Здесь опыт Николая Ивановича оказался поистине бесценным. Понаблюдав за людьми, он выде­лил узкий круг доверенных лиц. Чаще других в его ка­бинеты — на улице Куйбышева и на Лубянке — вызы­вались Заковский, Люшков, Реденс и Ушаков, о чем Яго­да иногда узнавал окольными путями. Наркому остава­лось одно: терпеливо ненавидеть, тая гнетущие мысли.