Чаша цикуты. Сократ

   — Стало быть, я в любом случае лжец?

   — Несомненно, — подтвердил свой вывод Софокл.

   — И ты так считаешь? — спросил Сократ Перикла.

   — Но ведь это всего лишь справедливый вывод из сказанного тобою же, — ушёл от прямого ответа Перикл: ему не хотелось даже в игре оскорблять Сократа.

Сократ поблагодарил его за тактичный ответ и задал другой вопрос:

   — А может ли лжец сказать правду?

   — Может. Если в нём заговорит совесть.

   — А совесть — это пробуждение Бога в душе?

   — Да, — согласился Перикл. — Это пробуждение Бога в душе.

   — Так давайте за это и выпьем! — предложил Сократ.

Перикл, которому пить не хотелось, всё же пригубил килик с вином, дождался, когда Сократ осушил золотую кружку, и спросил, разглядывая чеканку на ней:

   — Так чья же она?

   — Прости мне мою болтовню, — сказал Сократ. — Но зато какой удачный получился тост — за пробуждение Бога в душе. Сразу и за богов, и за нас. А что касается кружки, то ведь ты должен помнить её: эту кружку вручила мне Аспазия в качестве дара для Дельфийского храма, куда мы, я и Софокл, посланы Аспазией за оракулом.

   — Хорошо, когда есть оракул, — сказал Перикл, выслушав рассказ Сократа о том, по какой причине и за каким оракулом он и Софокл намереваются отправиться в Дельфы. — Но ещё лучше самому предвидеть, кто победит в предстоящей войне. Все здравые расчёты говорят о том, что победим мы, афиняне. Мы богаче Спарты, мы очень богаты. Мы сильнее, мы очень сильны. Мы выше духом, мы превзошли спартанцев учёностью. Наше государство совершенно, мы свободны в нашем государстве — а это ценность, за которую каждый афинянин будет драться до последней капли крови. Афины прекрасны и любимы всем миром. Только из этого можно заключить, что боги Олимпа благосклонны к нам, что в любом столкновении они примут нашу сторону. И вот всего, чем мы обладаем с избытком, лишена или почти лишена Спарта. Пелопоннесцы бедны — денег у них нет ни в казне, ни в частных руках. Каждый спартанец отлично владеет оружием, вместе они без труда могут выиграть кратковременную битву, по длительную войну они вести не могут: во-первых, потому, что у них нет на это средств; во-вторых, пелопоннесцы — земледельцы, живут за счёт скудных доходов земледельческого труда и по этой причине не могут надолго оставить свои земельные наделы, иначе они останутся без всяких средств к существованию. Конечно, в случае нужды они могут разорить сокровищницы Олимпии и Дельф, чтобы нанять иноземных воинов и моряков. Но и этих денег им хватит лишь на несколько дней войны. У пелопоннесцев нет флота, который смог бы противостоять нашему могучему флоту, способному в течение нескольких дней заблокировать все прибрежные пелопоннесские города. Они нападут на нас с суши, а мы ударим по ним с моря. Афины отлично укреплены, и никакая пелопоннесская армия не возьмёт их штурмом. Но если даже возьмёт, мы потеряем лишь наш прекрасный город, а не всё государство, потому что у нас есть ещё много земли на материке и островах. Пелопоннесцы же, потеряв свои земли, потеряют всё. Укрепившись на островах и имея могучий флот, мы вернёмся, как это уже было после войны с мидянами... — Перикл замолчал, сам налил вина в давно опустевшие кружки Сократа и Софокла, поднял свой килик и сказал: — За наше могущество!

   — За нашу победу! — поднял золотую кружку Сократ.

   — За долгий и прочный мир! — произнёс Софокл и поднял свою большую керамическую кружку обеими руками.

   — И вот мой план, — продолжил Перикл, когда они выпили. — Не начинать войну первыми, чтобы наша победа стала для пелопоннесцев также и наказанием за их самонадеянность и безрассудство. Не вступать в большие сражения с армией пелопоннесцев на суше, всем уйти за крепостные стены Афин и Пирея и бить по пелопоннесцам с моря. Конечно, мы многое потеряем: пелопоннесцы разорят все наши имения на равнинах — мы не успеем посеять, если война начнётся весной, не соберём урожай хлеба, овощей и фруктов, если война продлится до поздней осени. Но морские пути останутся для нас открытыми, мы привезём всё необходимое с островов. Средства и силы пелопоннесцев в конце концов истощатся, и они вернутся домой. Не будет ни больших сражений, ни больших жертв. Мы добудем победу умом и терпением.

   — Всё это хорошо, — сказал Сократ. — Я уверен, что так и будет. Но не все тебя поймут, если война продлится долго. Горячие головы постараются сместить тебя с поста стратега, возьмут дело в свои руки и поведут его так, как ты не хочешь: выведут нашу армию против сухопутной армии Лакедемона, вступят с ней в открытое сражение и не смогут её одолеть. Тогда мы погибнем. Погибнет наша славная демократия, ибо пелопоннесцы установят свой режим походного военного лагеря — таков режим в Лакедемоне и теперь. Погибнут все наши искусства и наука, ибо Лакедемон предпочитает всем мусическим искусствам искусство сражаться и убивать. Погибнет всё возвышенное, прекрасное и нежное — как бесполезное для практической жизни и войны. И мы будем сброшены в смрадную Кайядскую пропасть.

   — Ты нарисовал очень мрачную картину, — молвил Перикл. — Но она уже возникала и перед моим мысленным взором. Всё, что ты сказал, возможно. Если я потеряю власть. Пелопоннесцы это хорошо понимают и делают всё, чтобы отстранить меня от власти ещё до начала войны. Наши тупоголовые демагоги, а также «прекрасные и добрые» наши аристократы, играют пелопоннесцам на руку, когда требуют немедленно начать войну против Лакедемона. Потому так трудно отделить происки Лакедемона от интриг демагогов и аристократов. Для меня же их удары равнозначны. Даже мой лоботряс Ксантипп, распространяя обо мне грязные слухи, вонзает мне меч в ту же рану, которую нанесли пелопоннесцы. Но я надеюсь устоять. Да и не я один понимаю, как следует поступать с Лакедемоном. Вот и вы, мои друзья, — голос у Перикла вдруг дрогнул, чего прежде, кажется, не случалось, — и на вас я могу положиться во всём.

   — Это так, — насупил брови Сократ. — На нас ты можешь во всём положиться. Но я не дорисовал картину, Перикл. Хоть она и мрачная, но требует завершения.

   — Ладно, — согласился Перикл, — продолжай.

   — А вино? — кивнув в сторону кратера, напомнил Сократ. — Вино скучает.

Выпили но третьей кружке.

   — Я очень надеюсь, что ты устоишь, — продолжил Сократ, смахивая с бороды пролитое вино, — что ни враги, ни болезни, ни случайности не одолеют тебя. Ты стоишь прочно, как прочно стоит на холме бронзовая Афина Промахос. Я прошу об этом Вершителя Судеб, да услышит он мои слова. Но вот что беспокоит, Перикл. Ты сказал: «Мы выше духом, мы превзошли спартанцев учёностью». Ты сказал скупо, но и этого достаточно. Но потом, говоря о наших преимуществах, ты сказал лишь о нашем богатстве и силе. Эти преимущества несомненны. И мы, конечно, выше духом, чем спартанцы. Все высокие дарования души находят себе применение в нашей жизни. Мы свободны, мы открыты, мы справедливы, мы добродетельны. Я говорю это без иронии. Афины — лучшее общество ойкумены, её цветок, сердце, глаза, душа... Всё это так. Но посмотри в другую сторону. Культ силы, жестокости, фанатизм, стадность при равной и всеобщей бедности — не та ли это сила, которая сможет перемолоть наше богатство, могущество, свободу, просвещённость? Маленькое ядовитое насекомое может убить человека. Пелопоннес же — это чудовище, которое, кажется, только для того и взращено, чтобы погубить прекрасные Афины. Против всего доброго и возвышенного там взращено злое и низменное. На их мечах не просыхает кровь рабов и пленных, они сталкивают в бездну слабых детей, они изнуряют себя упражнениями и грубой пищей... Перикл, не зло ли побеждает в этом мире?

   — О, боги! — вздохнул Перикл. — И я хотел бы об этом знать. И меня донимает эта мысль. Одна среди тех причин, которые вынуждают меня противиться войне с Лакедемоном. И если силу можно побороть только силой, зло — злом, низменное — низменным, жестокость — жестокостью, то победа обернётся поражением, потому что будет утрачено то, ради чего только и стоит жить и сражаться, — добро. Сражаясь со зверем, мы сами рискуем превратиться в зверя, если не сможем приручить его с помощью разума. Спартанский царь Архидам безотказно принимает паши ежегодные дары, по не становится добрее.