Генерал террора

   — Да-а, у вас на хвосте...

Верно, хвостовой вагон со всех сторон продуваемый, а тамбур, как снежное помело, вихляется. Даже горячий братский чаек не спасает. Где-то под Орлом — удивительно теперь ходили поезда — Савинков не выдержал:

   — Нет, дорогой Флегонт, я хочу на мягкий диван, да чтоб в вагоне-ресторане, да под настоящий чаек с коньячком...

   — Ага, коньячо-ок... — замерзая, повторял ещё по-мальчишечьи не закалённый юнкер; кажется, он уже мало и понимал, о чём речь.

За Брянском поднялась стрельба со всех тамбуров, и они постреляли, маленько согрелись, а потом вместо Москвы попёрли их куда-то на Вязьму, на целую ночь.

   — Жа-адничают питерские большевички! — теперь-то уж догадывался Савинков, да и от других кондукторов, приносивших на остановках чай, узнавал очевидное: да, в обход Москвы идут, чтоб со своими братьями-товарищами не делиться.

   — Жа-адничают, — вслед за ним твердил и осинелый юнкер, уже плохо ворочая языком. — Когда ж Москва, гостиница «Славянская»... или, извиняюсь, мадам, будуар с каминчиком?..

   — Да-а, камин... — душой понимал его Савинков. — Как вас блатари учили? Сматываться надо.

Самим не верилось, но живыми вытащились к Вязьме. А там на путях стоял хоть и зачуханный, но пассажирский поезд, на котором, как в добрые старые времена, под орлами ещё кое-где виднелись таблички: «Смоленск — Санкт-Петербург». Вот тебе и революции, и Чека! «Санкт» — и никаких серпов-молотков, на орлиных крыльях неси! Савинков решительно бросил на промерзший пол винтовку:

   — «Санкт»! Слышите, юнкер Клепиков?..

Юнкера пришлось стаскивать с подножки и чуть ли не на руках тащить через пути, потому что пассажирский стоял уже под паровозом. А сзади ещё кричали кондуктора:

   — Куда же вы, товарищи? Опоздаете. Мы отходим!

   — И мы отходим, — чуть слышно отозвался Савинков. — Но не на тот ещё свет...

У пассажирского поезда, конечно, столпотворение. Размышлять было некогда. Савинков решительно выдернул из-под ремня революционный револьвер — хотя с другого бока был более привычный кольт, — нахлобучил на голову кожаную фуражку со звездой — была у него за поясом и такая предусмотрительность. Ничего не стоило револьвером рассечь толпу и поднять Флегонта Клепикова на подножку решительным, как команда, голосом:

   — Дорогу, сознательные товарищи. Помогите. Комиссар тверской Чека! Мой товарищ ранен белобандитами!..

   — Да, ранен... чайку... извольте меня в вагон-ресторан, госпо... — не понимая, что уже в тепле, в вагоне, заходился не привыкший к таким передрягам юнкер.

Полушубок у юнкера, не умевшего выбирать одёжку, оказался всё-таки ветреный. Совсем зашёлся парнишка. Савинков едва успел зажать ему рот и усадить, оттиснув кого-то плечом на лавку.

   — Господи! — как надо, поняли долговязого слесаря. — Совсем замёрз. Водочки!

Если с умом да с понятием — всё находилось в дороге. Русская душа, она ведь не совсем же отмёрзла за эти годы...

Не только осиневшему слесарю, но и Савинкову осталось на хороший глоток. Он сейчас даже не понимал, как это мог ненавидеть плебейскую водку. Хорошо! Очень даже хорошо.

Вагонные сотрапезники и ему освободили место — по-омнили комиссарский револьвер, который опять бесследно исчез под полушубком. Даже кондуктор принёс своего чайку.

   — Товарищ комиссар, я понимаю, я всё понимаю... тс-с!.. Молчу, молчу. Но чайку попейте. Замотались на такой работе?

   — Замота-аешься с вами!.. — с истинной благодарностью принял Савинков два позвякивавших ложечками стакана. — Я вас запомню, товарищ.

   — Уж обязательно, обязательно! — засуетился почему-то кондуктор. — Время, знаете, такое, опаздываем... «Викжель» наш бастует, саботаж, знаете, а я ничего, я вашенский...

   — Знаю, знаю, товарищ, — похлопал его по плечу Савинков. — Мы подремлем. А вы посма-атривайте!..

Он засыпал, прислонясь к чьему-то плечу. Среди мешочников и всякого дорожного жулья место они отвоевали хорошее — пол-лавки у самого окна. Клепикова он приткнул в угол, а сам, не спуская с левого локтя солдатский мешок, прислонился к услужливому плечу; так и дремал, крепко, но настороженно. Сквозь сон слышал, как шептались:

   — Повезло нам. Комисса-ар!..

   — С комиссаром не тронут. Надёжно.

   — Надейтесь, надейтесь... — не вслух ли откликнулся Савинков, потому что и во сне чувствовал, как под ним дёрнулось услужливое плечо, подпёртое сокрытым в рукаве револьвером.

Но ничего, успокоилось и притихло.

Дорожный люд понимал: с этим молчаливым решительным комиссаром лучше не спорить...

Савинкова устраивала дорожная репутация. До Петрограда они добрались вполне благополучно.

II

Их не встречали, да и они нарочно полдня, заметая хвосты, по замерзшему Петрограду плутали, прежде чем осторожно пробрались к Таврическому дворцу. Его было не минуть, да и нечего им, при таких праведных красных звёздах, скрываться. Мимо прошли бодрым, озабоченным шагом.

В воротах торчали бессменные пулемёты, горели костры. Оно и хорошо: со света не видать тёмного подъезда. Савинков оставил Флегонта Клепикова в первых дверях, а сам поднялся в «бельэтаж», на площадку, где раньше за высоким бюро восседал вахтер. Сейчас — лужи грязи, сквозняки от выбитых окон, не говоря уже о коврах и цветах. Грязь, мусор, как на помойке. Сквозняки разносили обрывки газет. Несокрушимая дверь несокрушимой, казалось бы, петербургской профессорской жизни злосчастно раздергана и ошмугана не иначе как воровскими медвежками или штыками, — глумились, ломились и без него, а у него какие же штыки? Тихо, осторожно постучал. По опыту знал: такой стук и привлечёт только внимание вечно настороженной 3. Н. Чуткое ухо уловило шаги. Прошаркали подошвами, замерли у двери. Савинков подал голос:

   — 3. Н.?..

Не отзываются и на этот явный пароль.

Тогда он губами в замочную скважину, уже погромче:

Только после того и щёлкнула тяжёлая задвижка, а потом и какие-то тяжёлые засовы отодвинулись...

   — Бледный, Бледный! Боже мой, Борис Викторович... Какими судьбами?!

   — Революционными, мадам, революционными, — чтобы скрыть удивление, отшутился он, проходя в прихожую, но не раздеваясь.

   — Нас уплотнили, — подала она и свой пароль, всем хорошо известный по нынешним временам. — Люди неплохие, не матросы, но...

   — Понимаю, милая 3. Н., понимаю... — никак не мог настроиться Савинков на прежний лад. — У меня там слесарь один... на стрёме, как говорят блатари...

   — Так давайте, давайте этот стрём сюда! — слишком поспешно засуетилась 3. Н., кутаясь в тяжёлую, какую-то бабушкину шаль, которую Савинков никогда не видывал на её хрупких плечах.

Он вернулся на лестничную площадку «бельэтажа» и тихо присвистнул. Флегонт Клепиков не заставил себя ждать.

Впустив его, Савинков уже самолично задвинул все мыслимые и немыслимые запоры и взглядом вопросил: куда? Хозяйка, обычно такая шумная и поэтически экзальтированная, тоже взглядом показала: сюда. Значит, в проходную комнату, и ещё подальше, в тот знакомый глухой чулан. Там всё оставалось на прежнем месте: узкая кровать, для какой-то самой зачуханной прислуги, столик, один-единственный стул... и ночной, можете себе представить, ночной горшок...

Тут, в комнате без окон, было глухо, и хозяйка уже смелее, пытаясь сбить своё смущение, отпихнула носком валенка — да, господи, валенка! — уродливую и насмешливую посудину:

   — Прочь с дороги... революць-онный ватерклозет!

Савинков понимающе кивнул, снимая с плеча солдатский мешок. Флегонт Клепиков принял это как нужный знак и распустил шнурок своей торбы, более объёмистой и тяжёлой: