Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси

— Так о чем же с канцлером толковать можно?

— Замойский присоветовал королю его представить.

— И всю тайну его раскрыть? А вдруг Зигмунт воспротивится? От него никогда не знаешь, чего ждать. Велит Москве выдать, тогда что? Выдашь.

— Никогда. И не скажет такого король — уж об этом канцлер позаботится. Дружбы между ними нет, так ведь Замойский только что из похода удачного молдавского вернулся. Сколько король ни капризничай, а добрых отношений рушить не станет. Это точно.

— А кто ж его представлять ко двору станет? Князь Константы?

— С чего бы? Отказался от гостя, мне его с рук на руки сдал, я и представлю. Вместе с канцлером.

— Так и я бы с вами, зять, ко двору поехал. Уж как моя воеводина о королевском дворе мечтает! Распотешил бы тещу-то, пан Константы. Может, иного случая представиться ко двору и не дождаться.

— Пани воеводина! Пани воеводина! Никак с Марыней справиться не можем. К ясновельможной пани рвется. Хочу матечку видеть, сейчас хочу! И ножки, и ручки, и зубки в ход пустила. Плакать-то, как всегда, не плачет, а покраснела вся, что твой бурачок. Не знаем, как унять. Не до дочки ведь пани, сами знаем.

— Господь Милосердный! Сил у меня никаких. Ну пусть войдет. Не уймется, пока своего не добьется. Только бы на постель не садилась — болит все, в глазах темень. Подержите ее. Или на стульчик какой в сторонке усадите.

— Матечко! Матечко моя? Почему они закрыли тебя? Почему меня к тебе не пускают? Прикажи им! Слышишь, матечко, прикажи, негодная!

— Тихо, тихо, Марыню. Не можется мне. Сильно не можется.

— Опять не можется! Сколько же так продолжаться будет, матечко? Сколько праздников отец из-за тебя отменил. Люди к нам приезжать перестали.

— На все Господня воля, Марыню. Видно, прогневала Господа я…

— Прогневала, так покайся, прощения попроси, вели пану ксендзу за тебя молиться. Не лежи так, матечко, не лежи!

— Не доходят молитвы мои, дочка.

— А зачем лекарю отец платит? Зачем его держит, если он ничего делать не умеет? Гнать его надо! Нового найти!

— Вон ты какая у нас, Марыню, — ни в чем терпежу не знаешь. А мне что сказать хотела? Слаба я, дочка, трудно мне с тобой.

— А Урсула приезжает — часами с тобой сидит. Ее матечка не гонит — слов обидных не говорит. Сама под дверью слышала, как смеетесь, не то что со мной. И проводят к матечке Урсулу сразу, как приедет.

— Мала ты еще, Марыню. Урсула вон уж своих деток имеет. Советов просит. Разных. Лекарства привозит.

— Мне сказали, что и матечка скоро нам нового братца или сестричку принесет. Это как Урсула? Значит, Урсула такая же старая, как матечка, стала?

— О, Господи, Господи! Да что же это за ребенок такой — ни угомона, ни покоя от Марыни нет. Поди, Марыню, поди прочь. Завтра придешь. Может, полегче мне станет. Отлежусь немножко. Голова кружиться перестанет.

— Нет, не завтра! Сейчас мне, матечко, пусть скажет, когда меня замуж отдадут!

— Тебя? Замуж? Десяти-то лет?

— Ну и что, что десяти. А когда же, матечко? Долго еще ждать?

— Да зачем тебе, Марыню? Замуж зачем? Дома тебе плохо?

— Плохо. Очень плохо. Ни платья нового сшить, ни по моде французской причесаться. Куафер только смеется да мимо проходит.

— Вот вырастешь…

— Конечно, вырасту. Да я сейчас хозяйкой сама себе быть хочу. У служанок противных ни о чем не спрашивать — приказывать! И чтоб сразу все делали! От работы не отлынивали. По углам не шептались с парубками.

— Ишь ты, какая строгая.

— Как же не строгая, если хозяйка. Уж так лежать, как матечка, не стану. У меня девки с утра до ночи над платьями моими сидеть будут. И чтобы все по французской моде!

— Не умеют они так, Марыню. Где им!

— Учатся пусть! Не к французскому же их двору посылать. Лучше мастера для обучения выписать.

— Так вот Урсула и без французских платьев замуж, слава Богу, вышла. Живет себе припеваючи.

— Урсула может, а я не хочу. Да и не пошла бы я за Вишневецкого. Ни за что не пошла.

— Чем же тебе зять не нравится? Мало он тебя балует?

— Вина много пьет. Лицо красное. От стола встает — шатается. Танцует плохо. И голос у него громкий, грубый. Сразу видно, не велика шляхта.

— Не смей так говорить, Марыню, не смей. Не дай Бог зять услышит — на всю жизнь обидится.

— И пусть обижается. Я сама его принимать не стану, как замуж выйду. Не нужен мне родственник такой.

— Так это зависит, за кого тебе удастся замуж выйти. А может, и наоборот — у Вишневецого охоты не будет тебя принимать.

— Меня не принимать? Да я никогда ни за кого ниже него родом не пойду. Уж лучше в монастыре сидеть, чем с каким-нибудь худородным в люди показываться. Стыд какой! Мнишкувна ведь я. Мнишкувна!

— И откуда ты глупостей таких набралась, Марыню? Откуда? Все у тебя в глупой твоей головке перемешалось. Не иначе пан библиотекарь одурманил ребенка. Касю! Где ты там, Касю? Чтобы никогда больше Марыню к пану библиотекарю не отпускать. Совсем паненка наша из-за него здравого смысла лишилась! Не под силу ей в делах семейных разобраться, так одна глупость заварилась.

— Вот и объясни, почему глупость, матечко. Я знать хочу. Все о родах знатных, с нашим родственных.

— Тогда посиди тихо и послушай. Лучше сама тебе все расскажу, чтобы не посмела зятя нашего высокочтимого оскорблять. Была ты в Вишневце? Помнишь тамошний замок?

— Помню. Замок огромный. Леса вокруг. И река широкая, широкая. И портретов в залах много-много.

— Вот-вот. А почему портреты? Повели Вишневецкие свой род не от кого-нибудь — от самого великого князя литовского Ольгерда. Это один из его правнуков — Золтан в Вишневце поселился и фамилию такую себе взял. От Золтана земли Вишневецкие сначала брату его Василию перешли.

— Это что бездетен, что ли, Золтан был?

— Если и не бездетен, видно, ко дню его кончины иных наследников не оказалось. Зато у Василия остался сын Василий, знаменитый полководец. Вишневец татары ему сначала в 1494 году разрушили, а спустя восемнадцать лет здесь же князь Михаил вместе с Острожским князем Константы и гетманом Конецпольским, у деревни Лопутны, двадцать шесть тысяч татар уложили. Слышишь, Марыню? Двадцать шесть тысяч! Холопы не знали, как побитых закопать, как поля хлебные под запашку очистить. Рук не хватало. Мотыг и подавно.

— А это какой же Константы Острожский? Нынешний, что ли?

— Как можно, нынешний! Родитель его. А князь Михаил Вишневецкий вместе с четырьмя сыновьями сражался. Таких храбрецов, говорят, люди и во сне не видали. Вот из этих четверых Иван да Александр начали две линии Вишневецких: старшую ветвь, от Ивана, княжескую, и младшую, от Александра, королевскую.

— А наш зять из какой?

— Из королевской, Марыню, из королевской. Может, хватит с тебя? Устала я.

— Нет, еще расскажи, матечко! Обо всех расскажи.

— Зачем тебе? Неужто в твои-то годы любопытно?

— Еще как любопытно! Рассказывай же, матечко, очень прошу!

— Пусть тебе нянька сказок расскажет.

— Не хочу сказок! Хочу правды! Про князей мне не надо — про королей, матечко, расскажи. Значит, что после Александра было?

— Ну, как хочешь, детыно. Был Александр Вишневецкий старостой Речицким и имел двух сыновей: Михаила Второго и снова Александра, Михаил больше хозяином был, чем воином, а особенно сын его Ежи — Юрий, каштелян Киевский. Войско свое он, по обычаю, имел — две тысячи вооруженных всадников, чтобы татар отбивать. Но сам никогда на поле боя не выезжал.

— Это как же? Князь и не в бою?

— И без него обходились. Зато на всяких сеймах, судах, комиссиях разных лучше него никто выступать не умел. До Рима его слава как краснослова дошла. Шляхта съезжалась специально Михайлова сына послушать. Двор себе в Вишневецких владениях такой построил, что королю впору. Библиотеке его вся Европа дивилась. Ученые со всех стран к нему приезжали, да и вообще чужестранцев у него всегда полон двор был — денег Ежи на них не жалел. Духовными науками очень интересовался, с духовными лицами конференции всяческие проводил, а там, по размышлении долгом, многолетнем, первый среди Вишневецких католичество принял, откуда раздоры в семье пошли.