Богат и славен город Москва

– Кто ж надоумил Капьтагая немым притвориться, сам или толмач присоветовал?

– Того не знаю. А нашему говору его толмач обучал. Каждый день уезжали они вдвоём в степь, от людей подальше. Там и шло обучение.

– Мы-то гадали, кто в тайности сказанное Едигею переносит, а если надо, далее – Витовту? Ты, государь, и на меня грешил.

– Было дело, не скрою. Было, да прошло.

– Что ж ты, узнав, оставил немого… Тьфу! Оставил Капьтагая при себе?

– С радостью вновь приму, коль Едигей не разнюхал, что мы обо всём узнали, и снова его пришлёт. От тайного разговора отстранить слугу всегда сумеем, не тайное – пусть слышит. Зато, если Орду понадобится перехитрить…

– Ох, государь! – вскричал казначей, не дав Василию Дмитриевичу закончить фразу. – Я-то, дурень, как увидел, что Капьтагай не интересуется грамоткой, решил, что ты здесь ошибся. В голову не пришло, что немой – не немой, что всё, что ты написал об усобице, приключившейся в Орде, он своими ушами услышал.

– Услышав же, поторопился известить Едигея. Тот мигом лагерь поднял и повернул на Итиль.

– Испугался власть потерять.

– На то и расчёт был. Уразумел теперь, отчего я этого прехитростного соглядатая приму обратно с великой радостью?

– Уразумел, государь. Мальчонка молчать будет?

– Будет – его слово твёрдое. Кстати сказать, пускай он сюда пожалует. Должок ему с меня причитается. Отдать пора.

Андроньев монастырь, лежавший на ордынском пути, был выжжен дотла. Строиться приходилось заново. Работали приписанные к монастырю крестьяне. Работали сами монахи. Вместе с другими валил лес и рыл ямы для новых подклетей Пантюшка. Хоть и не сделался он монахом, но монастырь для него стал вместо дома. Здесь его приветили, здесь он жил, здесь обучался художеству.

Когда пришли от великого князя, он прежде всего разыскал Андрея.

– Учитель, меня зовут в княжьи палаты.

– Ступай. Верно, великий князь хочет тебе доверить новую работу.

– Боязно. Справлюсь ли?

– «Владимирская» была тебе испытанием. Теперь не только я – сам Даниил считает тебя живописцем. А живописец, как говорил преславный Феофан, «надо всем властен».

Но в княжий дворец Пантюшку вызвали не для работы. Зачем – Пантюшка пока не догадывался.

– Пройди в Угловую палату, – сказал казначей Иван Фёдорович Кошка. Он самолично встретил Пантюшку в Малых сенях. – Дорогу знаешь?

– Знаю, боярин. Найду. Не знаю только, зачем зван.

– Там сообразишь.

Угловую палату Пантюшка нашёл сразу. Однако обитая войлоком дверь, против его ожидания, оказалась плотно притворенной. Пришлось подать голос. Никто не ответил. Подождав малое время, Пантюшка осторожно потянул дверь на себя. За дверью раздался рык. Пантюшка не мог ошибиться, слишком хорошо он знал этот звук. Он рванул дверь что есть силы.

– Медоедка, родной!

Посреди палаты стоял Медоед и скалил клыкастую пасть. Пантюшка не стал размышлять, как очутился медведь в покоях великого князя. Он ворвался в палату и зарылся лицом в густую бурую шерсть.

В тот же момент он услышал не то смешок, не то всхлипывание. В палате кроме него кто-то был! Кто-то видел, как он, не мальчонка, а взрослый, обнимал за шею медведя. Смутившись, Пантюшка разжал руки и обернулся.

На пристенной лавке сидела девочка с бледно-матовым лицом под волной чёрных, не скрученных в косы волос.

Разодета девочка была как княжна, из себя же – совсем невеличка. Красные сапожки едва доставали до пола. Вбежав в палату, Пантюшка увидел медведя, а сидевшую в углу девочку не приметил. Теперь же, увидев, не мог оторвать от неё глаз. И она, наклонив голову, смотрела на него синими тёмными глазами, так пристально смотрела, что сдвинулись, сойдясь в одну линию, тонкие брови шнурочком.

– Устинька, ты ли? – спросил Пантюшка княжну сдавленным шёпотом.

Девочка приподнялась с лавки, выпростала из рукавов-накапок тонкие руки и, взмахнув платочком, запела:

Гранёные каблуки красных сапожек пошли по кирпичикам пола. Следом затопали большие медвежьи лапы. Медоедка пустился в пляс.

– Я все глаза проглядел, тебя выискивая, каждого мимоходящего расспрашивал. Без тебя жизнь была, словно не жизнь.

– А я? – Устинька перестала плясать. – Разве я по тебе не скучала? Если б Захар не уволок меня с Судейного поля силой, я бы с тобой никогда не рассталась. Только Захар огромный. С ним не справишься.

– Кто это – Захар?

– Братнин окольничий. Брат мой Юрий Холмский и есть. Помнишь, он тебя спасти в Орде обещал, да слова не выполнил. А Захар меня на Судейском поле увидел, ехал мимо и углядел. Только ему пришлось завернуть меня в свой опашень и рукава вокруг обмотать, иначе бы не далась. Я его всего исцарапала и искусала.

Вспомнив битву с Захаром, Устинька рассмеялась. Пантюшка в ответ усмехнулся невесело.

– Как же в ту пору, что я тебя встретил, ты в пустой избе очутилась? – спросил он, думая о своём.

– А так и очутилась, что князь Тверской в заложницах меня держал. Тут случись, что они всей семьёй в Серпухов гостевать поехали, так и меня прихватили, побоялись одну в Твери оставить.

– И Медоедку прихватили?

– Без Медоедки я ехать не соглашалась, пригрозила ножом зарезаться, коль разлучат. В Серпухове держали меня не так строго. Я улучила момент и убежала, в Москву подалась. А чтоб от погони уйти, в обход двинулась. Тут с тобой и повстречалась.

– Значит, вот ты кто, – уныло проговорил Пантюшка.

– Кто?

– Сестра князя Холмского.

– Проку нет, что сестра. Брат в походах. Моё же дело – неотлучно сидеть при княгине. Хорошо ещё, что Медоедку не отобрали.

– Это твои слуги в Гончарную слободу наведывались?

– Мои. Посылала про хозяев расспросить, думала, ты вместе с ними уехал.

– Нет, я и не знаю, куда они подевались. Сам их разыскивал, надеялся о тебе расспросить, да не нашёл.

– И я не нашла.

Наступило молчание. Обоим было нелегко. Наконец Устинька заговорила.

– Пантюшка, – сказала она решительно, – что с того, что я княжна? Брат неведомо где, в терем я не вернусь. Силой заставят – сбегу, поймают – снова сбегу или брошусь в речку. Давай лучше пойдём по дорогам, как раньше ходили. Станем Петрушку показывать.

– В том нужды нет. Я теперь живописец и тебя с Медоедкой сумею прокормить. Собственную избу поставлю, если ты будешь со мной.

– Буду. Никогда тебя не покину. Ни за что.

При этих словах в палату вошёл Василий Дмитриевич.

– Что, живописец, – спросил он, довольный, что всё так ладно устроил, – обрадован встречей? Тот ли это медведь, та ли Устинька, которых ты разыскивал?

– Спасибо, государь, великий князь. – Пантюшка земно поклонился. – Наградил ты меня сверх меры, как я и мечтать не смел. Сделай ещё одну милость.

– Проси. Отказа тебе не будет.

– Выпусти из застенка Фаддея Курьеножку. Василий Дмитриевич нахмурился.

– Знаешь ли, за кого вздумал просить?

– Знаю, великий князь. Слабый он человек, жалкий. Нечестно поступал не от чего-нибудь, а от страха и голода. Устинька, кланяйся вместе со мной, проси великого князя.

Устинька опустила глаза и отвернулась. Просить за Фаддея не стала.

– Ладно, – сказал Василий Дмитриевич, попеременно глядя то на Устиньку, то на Пантюшку. – За государственную вину Фаддея выдрали, можно и выпустить, коли так просишь. Только по дорогам ему не гулять, на свободе не хаживать. Припишу его к Андроньеву монастырю: пусть в работниках гнёт спину да по гроб живота грехи замаливает. А уж святые отцы Курьеножке без дела прыгать не разрешат.

– Спасибо и на том, великий князь.

Покинув княжьи хоромы, Пантюшка и Устинька вышли на Соборную площадь. Из Пытошной башни выскочил человек в разодранном зипуне и бросился им навстречу.