С любовью, верой и отвагой

Он притягивал её к себе точно магнит. В один из ясных декабрьских дней она долго рассматривала его лицо под царственным венком из лавровых листьев. Каков он был, разрушитель сонного Московитского царства, ветхозаветных обычаев и диких, полуазиатских нравов? И что сказал бы ей, надень она просторный кафтан петровского солдата? Может быть, рассердился бы и в землю приказал зарыть по грудь, как поступали до него на Руси с беглыми жёнами...

В два часа дня у Зассов обедали, и ей в это время следовало возвращаться. Капитан садился за стол вместе со своей гостьей и вежливо расспрашивал её о том, где она побывала сегодня и что видела. Так же, за обедом, он сообщил ей, что нынче государь даст ей аудиенцию. Надежда давно ждала этого, но в первые минуты сильно испугалась.

А дальше все закрутилось быстро, как на карусели: экипаж Засса, подъезд Зимнего дворца, роскошные царские покои, часовые с ружьями в переходах, пажи, генералы, флигель-адъютанты в мундирах разных полков, князь Волконский, открывающий перед ней тяжёлые двери в кабинет, её последние шаги по наборному паркету, и вдруг — остановка, боль в сердце, онемение во всём теле. Перед ней — Александр Благословенный!

Как он был строен и высок, как красив в тёмно-зелёном мундире с голубым воротником лейб-гвардии Семёновского полка! Светлые волосы слегка напудрены, прекрасные голубые глаза сияют, губы складываются в улыбку.

   — Я слышал, что вы — не мужчина. Правда ли это? — донёсся до неё ласковый голос.

   — Правда, ваше величество, — еле слышно ответила она, и время для неё как будто возобновило свой бег.

Император, видя, что Надежда никак не может прийти в себя, взял её за руку и повёл к большому овальному столу посреди кабинета. Там она увидела все свои бумаги, привезённые Зассом из Витебска. Александр Павлович показал рукой на листы, исписанные разными почерками:

   — Здесь все о ваших деяниях в 1807 году. Но я желаю знать, что было с вами ранее. Кто ваш отец, мать, муж?

Она, помедлив самую малость, взяла себя в руки и коротко, но внятно рассказала историю своей семьи, замужества, побега из дома, путешествия на Дон и оттуда в Гродно, вербовки в Конно-Польский полк. Она назвала всех, кроме урядника Дьяконова из Донского полка майора Балабина 2-го.

   — Значит, у вас есть шестилетний сын?

   — Да, ваше величество.

   — В формулярном списке из полка указан ваш возраст — семнадцать лет. Одно с другим как-то не сходится...

   — Мне пришлось скрыть свой настоящий возраст.

   — А не много ли всего вы скрыли? Имя, возраст, пол, семейное положение... И ради чего?

Так прозвучал самый главный, ключевой, вопрос. Надежда ждала его. Она много думала над своим ответом и решила, что он должен быть простым, коротким, адресованным сердцу, а не уму её августейшего собеседника.

   — Ах, ваше величество, — вздохнула она. — Это был жест отчаяния...

   — Отчаяния? — удивился государь.

   — Да. Разводы в наших краях не приняты. Муж требовал, чтобы я вернулась к нему. Он прислал письмо и грозил, что силой увезёт меня с Ванечкой из отцовского дома и мы уедем далеко в Сибирь, где он выхлопотал себе место...

   — А что ваши родители? — спросил император, заинтригованный этим рассказом.

   — Матушка не хотела мне помочь, отец колебался. Вот тогда я и решилась.

   — Решение весьма неожиданное.

   — И я так подумала, ваше величество. Никому в голову не придёт искать женщину в строю воинов. Никто не догадается, что под солдатским мундиром бьётся трепетное сердце гонимой жены и одинокой матери!

   — Это верно, — согласился Александр I, и голубые глаза его на миг затуманились: он пожалел несчастную Дурову-Чернову.

   — К тому же, — продолжала Надежда, — у нас много говорили о войне с французами. Все обсуждали битву при Аустерлице, и я...

   — Эта баталия вызвала в обществе самые нелепые толки! — тотчас перебил её государь, забыв о сути их разговора. — Никто в России не понимает, что произошло под Аустерлицем. А я говорил и буду говорить, что борьба с империей Наполеона не кончена. Она потребует от нас неимоверных усилий. Тильзитский мир — не более чем передышка... Впрочем, вы воевали в Пруссии и знаете, какова французская армия...

   — Да, ваше величество. И если женщине идти в армию, — то в годы суровых испытаний для Отечества, в годы небывалых доныне войн!

Она замолчала, глядя на императора. Он ходил перед ней по кабинету во власти каких-то своих дум, по привычке сплетая и снова разводя длинные пальцы белых холёных рук. Затем Александр Павлович остановился перед Надеждой.

   — Вы дали первый пример в России. Ваше имя будет занесено на скрижали истории. Женщина — в армии, с оружием в руках, на поле жестоких битв! Я был безмерно удивлён. Некоторые говорили мне, что вами движут низменные страсти. Я велел произвесть дознание в полку, и все отзывы оказались в вашу пользу. Вы с честью носили звание российского солдата. Я желаю вас наградить...

Государь подошёл к столу, где лежали её бумаги, взял маленькую коробочку, оклеенную бархатом, достал из неё золотой перстень с бриллиантом и надел на палец Надежде.

   — Вот эта награда. Ещё вы получите мой собственноручный рескрипт с описанием ваших подвигов. Я также напишу письмо вашему отцу. Вы вернётесь домой с почестями...

Эти слова прозвучали для Надежды как гром с ясного неба. Минуту назад ей казалось, что она уже победила, и вдруг такой необъяснимый поворот.

   — Домой?! — воскликнула она в ужасе. — О нет, ваше величество, не отправляйте меня домой!

   — Почему, мой маленький солдат? — удивился государь. — Ваши тяжкие труды воинские окон...

Не дав ему договорить, Надежда бросилась перед Александром Павловичем на колени, схватила его руку своими холодеющими пальцами и заплакала:

   — Не отправляйте меня в Сарапул! Прошу! Умоляю вас, ваше величество...

   — Да что случилось с вами? О чём вы плачете? — Он наклонился к ней участливо.

Надежда не могла больше вымолвить ни слова. По щекам у неё бежали слёзы, губы дрожали. Государь силой поднял её с колен, дал свой носовой платок с вышитой в углу маленькой короной.

   — Ну, отвечайте мне!

   — Ваше величество, — всхлипывая, она посмотрела на Александра Павловича по-собачьи преданными глазами, — позвольте мне остаться...

   — Где остаться?

   — В армии.

   — Вам?! В армии?! Что за фантазия! Нет, это совершенно невозможно! — Он отступил от Надежды на несколько шагов и пожал плечами, недоумевая, как такое могло прийти ей в голову. — Одно дело — поход. Короткая кампания, как в Пруссии, пусть даже неудачная. Но постоянная служба — это совсем другое. Не представляю, как вы сможете быть в полку...

   — Но я была в полку, ваше величество. — Надежда вытерла щёки его платком. — Целых восемь месяцев. И все мои начальники написали вам, что я достойно носила мундир.

   — То была война. Там некогда присматриваться друг к другу. В мирной службе все иначе. Вас разоблачат...

   — Но почему?

   — Потому что... — Александр Павлович взглянул на неё и запнулся.

   — Разве я плохо выгляжу в форменной одежде, ваше величество? — спросила она.

Он ничего не успел ответить, как Надежда положила свою ладонь на воротник мундира. Глядя на императора, она повела очень медленно руку вниз: по белой перевязи, по малиновым лацканам на груди, по широкому кушаку, лежащему на талии, по тёмно-синим парадным панталонам, толстая и ворсистая ткань которых скрывала крутой изгиб женских бёдер.

Александр Павлович, невольно следивший за этим движением, покраснел, как обычно краснеют блондины, — мгновенно и до корней волос.

   — Мундир сидит на вас прекрасно! Мне это сразу понравилось. Но есть же разные другие... обстоятельства.

   — Поверьте, ваше величество, каждая женщина примеряется к ним по-своему, и мне не будет трудно. Я проверила это в Польском полку.

Столь откровенные объяснения снова привели государя в замешательство, и Надежда, воспользовавшись этим, перешла в наступление: