Царев город

— Лекаря! — истошно крикнул Вельский.

— Духовника! — еще сильнее заорал Годунов.

По палате забегали, засуетились слуги. Баркин стоял бледный.

— Убирайся ты! — Богдан толкнул его в спину. — Пока жив!

Годунов и Вельский остались вдвоем. Царь хрипел, на губах появилась пена.

— Что смотришь, Борис, — зашипел Вельский! — Очнется ведь. И тогда нам...

— Ты сам. Я не могу.

— Вот мякиш! ЕгЪ надо было придушить сразу после казанского взятия — иное было б дело. Теперь не оплошаем!

— Ты первый...

— На плахе будем препираться, не здесь.

Богдан подошел к рундуку, сжал кистями шею царя с двух сторон. Годунов положил ладонь на губы царя, надавил сильно. Иван дернулся, затих.

Вбежал Эйлоф, приложил ухо к груди Ивана, сказал окружившим рундук людям:

— Финиш.

Пятидесятилетнее царствие Грозного кончилось.

Ирина никогда не верила своему свекору. Пусть в последнее время он называл ее будущей царицей, приблизил к себе — она всегда была настороже. Знала, характер царя изменчив: сегодня он называет тебя дочерью и царицей, а завтра может застричь в монашескую* келью. Даже после поручения заботиться о построении города на Кокшаге она не укрепилась в вере и начала ходить в Разряд только для того, чтобы не огневать государя. И вот теперь свершилось! Ее Феденька провозглашен царем, она царица, и сегодня мужа венчают на престол. Она почему-то совсем не боялась боярских козней, не страшилась превратностей царской власти — перед нею и Федором стоял могучий ее брат. Она верила, Борис в обиду их не даст, да и сама решила помогать мужу во всех его делах неистово. Ирина была сегодня радостна и торжественна.

Был на исходе май, день выдался солнечным, безветренным. Только что отцвела черемуха, и началось теплое, ласковое лето. Царская семья встала рано — началось одевание по чину. Ирину и Федора одевали в разных палатах. Молодого царя раздели донага, но тут вышла заминка. Руководил одеванием Борис Годунов, он повелел вместо льняного белья принести шелковое. В палате было тепло, но Федору почему-то казалось, что он застыл:

— Озяб я, шурин, — хныкал царь. — Мурашки по телесам бегают. — Он стоял посредь палаты сжавшись, прикрыв ладонями рыжеватый лобок. Наконец, принесли шелковое белье, поверх него одели богато расшитую белую рубашку. Под бархатный, широкий, унизанный жемчугом пояс одели камчатый зипун, на тафтяной подкладке. Поверх зипуна надели царский становой кафтан с жемчужны-

. ми запястьями на рукавах. И в накидку (чтоб легче ходить по переходам дворца) было наброшено на плечи платно из парчи тканной золотом, убранное драгоценными каменьями и жемчугом.

— Плечи больно, шурин,—жаловался царь.—Уж больно платно тяжело, легче нет ли?

— Терпи, государь, — Годунов усмехнулся. — Впереди бармы будут, они намного тяжелыие. А про шапку Моно-маха я уж не говорю. Терпи.

Долго вели Федора по переходам дворца в царскую семейную молельню — Благовещенский собор. Здесь царя ждала Ирина.

Служба у Благовещеньев была недолгой, но царь уже и здесь утомился, и в Архангельский собор его вели под

руки. Здесь царскую чету ждал митрополит и высшее духовенство — снова было моление. Дорога между Архангельским и Успенским соборами, через площадь, устлана коврами и дорогими тканями. По обеим сторонам сплошной золоченой стеной стояли князья, бояре, дьяки. За знатью чернела толпа вплоть до кремлевских стен.

Федор горбился, запинался за ковры. Годунов и Мстиславский удерживали его с двух сторон:

— Головку подними, государь, — шептал Мстиславский.— На тебя вся Москва смотрит. Ты теперь самодержец Российский.

Успенский собор в сиянии свечей. От людской тесноты, от кадильного дыма и резкого запаха воска в храме душно. Гремит хор певчих.

А по площади к храму — шествие. Впереди причетник с фонарем, за ним попарно дьяконы с большими крестами и хоругвями. За хоругвеносцами священники с иконами, дьяконы со свечами и кадилами. Далее, тоже парами, шли архиереи, за ними хор отроков, два диакона — один с патриаршей свечой в полпуда, другой с крестом высоким в два аршина. Митрополита Дионисия, как и царя, с двух сторон поддерживают иподиаконы. Золотым крестом осеняет он народ. За патриархом через порог храма провели царскую чету. После царской свиты в собор хлынули князья, бояре, толкаясь и тихо бранясь из-за мест. Простому черному люду в собор не попасть. Его место на площади. Но зычный голос Дионисия слышен и здесь:

— Троица пресущественная и пребожественная и преблагая! Направи нас на истину свою и настави нас на повеления твоя, да возглаголем о людях твоих по воле твоей. Осени венцом твоим божеским на Российское царствование славимого милостью и хотением твоим раба божьего Федора Иоанновича и вручи ему скипетр престола нашего, вручи державу ему крестоосененную, назови его великим государем, царем и великим князем всея Русц. Да будет славен самодержец Владимирский, Московский, Новгород ский, царь Казанский, царь Астраханский, государь Псковский и великий князь Смоленской, Тверской, Югорской, Пермской, Вятской, Болгарской и иных земель государь, и великий князь Новгорода, Низовские земли, Черниговской, Рязанской, Полоцкой, Ростовской, Ярославской, Белозерской, Угорской, Обдорской, Кондинской и всея Сибирские земли и Северные страны повелитель, и государь отчинный земли Лифляндские и иных многих земель государь.

Гремят хоры, возносятся к куполу храма славопения, и воздевает патриарх на голову Федора шапку Мономаха,

два архиепископа кладут на плечи молодого царя тяжелые бармы, вручают в правую руку скипетр, а в левую — державу.

У Федора кружится голова, в уши врываются громкие возгласы «многая лета царю Федору Иоанновичу, многая лета!», от тяжести шапки Мономаха болит шея, пудовые, осыпанные каменьями и жемчугом бармы ломят плечи. Торжественное молебствие идет бесконечно долго, руки с' скипетром и державой на весу немеют, болят ноги. Чувствует молодой царь, что вот-вот упадет, выронит из рук державу, и не быть ему царем. Он вскидывает взгляд на Бориса, протягивает ему державу, шепчет: «На-ко, шурин, помоги малость, тяжко мне». Качнулся скипетр, его еле успел подхватить Мстиславский, упал бы на плиты храма Борис принял золотой шар с крестиком наверху, передал его Ирине, подхватил царя под руку, Мстиславский кивнул головой патриарху. Дионисий торопливо осенил Федора крестом, сунул крест соборному ключарю и двинулся к выходу. Венчание на царство окончилось. Богдан Вельский

• за процессией не пошел. Он перекрестился, глядя на иконостас, подумал: «Это хорошо — царь слаб и ничтожен. Боярин Никита стар, то и гляди помрет, Мстиславский горяч и честен, его можно легко отодвинуть в сторону. Шуйского пошлем воевать... Ах, если б не Борис, всю власть в свои руки я взять мог бы».

При раздевании во дворце царь немного отдышался, воспрянул духом. Вспомнил слова Мстиславского: «Ты теперь самодержец Российский», но не обрадовался этому, а испугался. «Самому всю Россию держать придется. Мне ли, если я скипетр не удержал? Только на одного Бориса надежда. Надо бы его чином повысить, долго ли ему царские подштанники подавать». Борис будто прочитал мысли царя, сказал:

— Прости меня, великий государь, и позволь мне на пиру не быть.

— Пошто так?

— Сегодня пир, завтра похмелье, а у меня дел невпроворот. Иные заботы совсем неотложны. Стало ведомо — на окраины наши снова рать крымская идет. А столицу наводнили воры и разбойники, пожары тушить не успеваем. То и гляди мятеж вспыхнет.

•— А чего князь Иван Туренин смотрит? Ему спокойствие города охранять поручено.

— Князь больше мед-пиво пьет, заменять его надобно.

— И замени.

— Всюду мне не успеть. Чин мой хоть и почетен, но

хлопотен. Я, как постельничий, все время около тебя повинен быть. То одеваю, то раздеваю, то в постель укладываю.

— Я уж думал об этом, шурин. Напишу указ — я жалую тебя чином конюшего. А на пир приходи. Не придешь— люди бог знает что подумают.