Африканский штрафбат

– Что за несправедливость, командир! – кипел Лёня, которого Нефёдов буквально оттащил от «наехавшего» на него номенклатурного деятеля. – Воевали, не экономя себя про неприкосновенный запас, а теперь любой лаковый штиблет делает тебе лимонную морду! С его то гнойным голосом этому инициативному малохольному только арию «занято» верхом на сортире исполнять. А этот «Паганини местного разлива» меня! – красу и гордость Одессы-мамы, лезет строить!

При этих словах бывшего сослуживца Нефёдов не смог сдержать улыбки.

А Лёня всё продолжал негодовать:

– Нет, напрасно, батя, ты вмешался! Раз он рискнул меня задеть, то в первом действии пьесы этот деятель имел бы у меня счастье что послушать ушами про свою родню и себя любимого. А в антракте я бы этой харе протокольной по шляпе так шваркнул, что он и мявкнуть не успел бы, как в соседнюю свежевырытую могилку лёг бы навеки. Был бы этому номенклатурному писателю с печатями в портфельчике досрочный аллес капут с деревянным макинтошем 21 и музыкой впридачу. Только он бы её не услышал.

Идущий с похорон народ опасливо обходил подозрительного субъекта, потрясающего кулаками и бросающего мстительные взгляды по сторонам.

– Даже на похороны не позвали, гады! Случайно сегодня утром узнал, что Васька умер, и его будут хоронить – возмущался Красавчик.

Полчаса спустя, когда однополчане расположись за столиком какой-то убогой пивнушки (помянуть товарища на его свежей могиле строгие сотрудники элитного кладбища им не позволили), Борис спокойно урезонил приятеля, который всё никак не мог успокоиться:

– Ну не позвали, и не позвали… в конце концов, это их внутрисемейное дело – его домочадцев. Мы-то его помянем. Чего ты взбухать 22 то вздумал?

Всегда страдавший манией величия (отнюдь не в лёгкой форме) одессит от обиды даже поперхнулся бутербродом с килькой. Он долго откашливался, осуждающе зыркая на того, кому, словно отцу родному, доверчиво распахнул свою полосатую, как матросская тельняшка, душу. Потом с оскорблённым видом заговорил о себе в третьем лице:

– Да, Красавчик не ангел! Но почему меня такие вот – любой жопе затычки, как тот магнат особого посола, – всю дорогу учат жизни и даже за человека не считают. С фронтовым другом, который мне как брат был, проститься не дали! Не жизнь, а сплошные вырванные годы!

– Чего ты в амбицию ударяешься то? – спокойно сказал Нефёдов. – Подбери нервы! Лично я не за этих бюрократов воевал, у которых задница на плечах, а вместо сердца каменный забор, чтобы на всякий случай никого не пущать, куда не велено. Я за свой народ воевал, за соседского пацана, у которого отца-пограничника в первый день войны в Бресте убили, за старушек, которые в деревне с голоду пухли, но весь собранный урожай до последнего зёрнышка фронту сдавали. Вижу, забыл ты, дружище, что злость на немцев у нас была такая, что о себе как-то не думалось. Бьюсь об заклад, не волновались мы с тобой тогда, братишка, насчёт того, увенчают ли нас после победы банными венками из лавра и станут ли уважительно сажать в президиумы за кумачовый стол, как самых почётный гостей, или нет.

– Это верно, батя! – мгновенно посветлев лицом, энергично закивал головой Одесса. – Мы тогда на другие комплименты нарывались, нам серьёзные мужчины из Люфтваффе частенько полный рот зуботычин напихивали, особенно в первый год боёв. Но мы тонуса не теряли! И всё же, батя, как вспомню, на каком недоразумении мы с ними воевали, хочется самому себе памятник воздвигнуть и возложить к нему венок от потрясённых сограждан. И ведь наводили же шороху у фрицев в интимных местах!

Лёня дул уже четвёртую кружку пива, закусывая солёными сухариками, которые были насыпаны горкой перед ним на тарелке.

– М-да, командир, красиво ведь жили! – глаза Красавчика наполнились ностальгической грустью. – И в самом деле плевать нам было на то, что у немцев самолёты цельнометаллические, а фюзеляжи наших ястребков из-за дефицита алюминия выклеены из фанерного шпона; и что после посадки твой «ишачок» или ЛАГГ можно было использовать в качестве сита для промывки лапши из-за множества пробоин…

Выпив за не вернувшихся из боя товарищей фронтовые друзья начали вспоминать забавные подробности своей службы.

Борис с иронией напомнил нынешнему «герою воздуха», как в начале их совместной службы он однажды поймал Красавчика на «лобовой атаке». Дело было в «избе-учильне» – штабной землянке, где после полётов «Анархист» проводил занятия для своих штрафников по тактике. Нефёдов по очереди вызывал к доске подчинённых и задавал им один и тот же вопрос:

– Товарищ Бочкарёв, вам в лоб выходит «Фоккер». Высота полторы тысячи метров. Ваши действия?

– Делаю горку с переворотом и сверху из всех стволов по фашисту! – весело чеканит бывший лейтенант.

– Отменно. Садитесь. Майор Пятёркин, а вы как поступите в схожей ситуации?

– Выполняю полубочку, косую петлю, захожу «Мессеру» в хвост и из всех точек по гаду!

Наконец очередь дошла до Красавчика. Одессит, перекосившись лицом и «в красках» представив, как на него прёт «дура» с чёрными крестами, чуть не рвёт на груди тельняшку, но с ответом медлит, уточняя детали.

– Щё, прямо в лоб?

– Ну да.

– И не сворачивает?! Вот зараза! А, может, разойдёмся тихо-мирно, пока не стало больно.

– Щас! – передразнивает одессита Нефёдов и рявкает. – Отставить панику, Красавчик! Принимайте бой.

– Та я ж обгажусь, командир! – в порыве откровенности восклицает чрезвычайно эмоциональный Лёня.

После этой реплики Красавчика тройной накат землянки ещё долго вибрировал от дружного хохота «курсантов».

– Ваш рассказ номер раз 23, командир, не слишком интеллигентен, – обидчиво заметил самолюбивый Одессит. Тогда Борис к удовольствию друга припомнил более героический случай с его участием.

Однажды на аэродроме, где базировались штрафники, приземлился транспортный «Дуглас». Дело было зимой. Морозы стояли лютые, до 40 градусов доходило. Один из пассажиров в долгополом неуставном тулупе, едва выбравшись из холодного самолёта, решил справить малую нужду прямо возле стоянки истребителя Як-3. Видимо, натерпелся за долгий перелёт. На беду чужака самолёт принадлежал не кому-нибудь а «Красе и гордости Одессы-мамы», который как раз строго наставлял молодого солдатика, расчищающего от выпавшего утром снега капонир его истребителя. Завидев облегчающего душу прямо перед кабиной его машины босяка 24, Лёня не стал уточнять что за турок 25. Каждому в авиации известно, что справлять малую нужду перед самолетом нельзя! Это страшное святотатство и чрезвычайно плохая примета для того, кому на этой машине потом лететь. (Можно только за хвостом…).

Не долго думая, разгневанный Лёня выхватил лопату у солдата, подбежал к нахалкеру и в праведном гневе с размаху ахнул его ею по спине чуть пониже поясницы. Неизвестный мужик рыбкой в сугроб. И тут Лёня вдруг обнаружил, что штаны то у атакованного им обалдуя «полосатые»! – с широкими красными генеральскими лампасами.

Стоит Лёня, не жив, не мёртв. «Ну, – думает, – теперь мне, как штрафнику, точно „вышка“ полагается». А генерал, кряхтя, поднялся, отряхнулся, почесал место удара. Потом опасливо глянул на лётчика и обиженно так говорит: «А сказать нельзя? Зачем сразу лопатой то?!». На что Лёня, быстро оправившись от шока, строго так предупредил, делая вид, что не заметил генеральских штанов под штатским тулупом: «Если тебе ещё раз так моча ударит в голову, – пеняй на себя!».

Вспомнив этот эпизод, Борис очень потрафил самолюбию Красавчика. Тот сразу приосанился и теперь выглядел прежним орлом. Лёня очень гордился своим штрафным прошлым, а в особенности тем, что имел честь воевать под началом самого «Анархиста». Он не мог отказать себе в удовольствии напомнить Борису два эпизода, которые в его исполнении приобретали просто античный вид.