Бенедиктинское аббатство

— Где преподобный отец?

Я подошел к сгруппировавшимся у двери гостям. Увидев мою рясу, все почтительно расступились, давая мне дорогу; все глаза устремились на меня, явившегося послом горя в это общество, собравшееся повеселиться. Я поспешно подошел к хозяйке замка и сказал, кланяясь ей:

— Сударыня, я вестник несчастья; но преклонитесь перед десницею Господа и подумайте об Иове, которого несчастие поразило так же во время блестящего пира. Сын ваш, славный и могущественный граф Лотарь фон Рабенау пал жертвою гнусного убийства. Сегодня утром один из наших братьев нашел его лежащим на дороге, и его смертные останки перенесены в аббатство.

При первых словах моих графиня встала, придерживаясь дрожащей рукой за ручку кресла, потом разразилась целым потоком слез и снова тяжело опустилась на свое место. Розалинда вскрикнула и упала без чувств, а Курт, сам бледный как призрак, бросился к ней. Я не видел, что было дальше, потому что толпой меня унесло из залы.

Там, меня окружили, закидали вопросами и оглушали криками.

— Граф умер?..

— Может быть, только ранен?

— Злодейски убит?

— Где? Как? Кем?

— Я подозревал кое-что; очень странно было его исчезновение.

Наконец все успокоились настолько, что смогли выслушать мой рассказ и обсудить причины нападения. Общее мнение было таково, что граф, пускаясь всегда в любовные, часто более чем смелые приключения, мог пасть жертвою оскорбленного отца или мужа.

Я простился и вернулся в монастырь и, как только представился случай, отправился к Бенедиктусу, который перелистывал в то время документы, найденные в знаменитой похищенной шкатулке.

— Ну, — спросил я, — нашел ли ты что-нибудь интересное?

— Да, — отвечал Бенедиктус, улыбаясь. — Прежде всего я узнал, каким путем Рабенау занял отнятую нами у него должность. Здесь есть указания, что настоящий отец Антоний, брат негодяя Эйленгофа, был основателем нашего тайного братства; он был также другом отца Лотаря и воспользовался этой дружбой, чтобы сделать его сына главой братства, находя, вероятно, в этом деятельном и мятежном уме все качества, необходимые для своего преемника. И в самом деле, этот Рабенау был гением интриги. Что за планы! Что за глубина взглядов! В шкатулке этой настоящие сокровища, и наш почтенный герцог много выиграл бы, заглянув в нее.

Не поясняя ничего, он запер шкатулку и повесил на шею ключ; это обидело меня. Точно он не доверял мне. Я расстался с ним и пошел в лабораторию.

Я нашел Бернгарда у стола перед большой открытой книгой; но он не читал. С устремленными на светильник глазами, он казался совершенно погруженным в мысли; лицо его выражало почти сверхчеловеческое блаженство.

— Отец Бернгард, — обратился я к нему, беря его за руку, — о чем вы думаете?

Он поднял голову.

— Это ты, Санктус! Хорошо ты сделал, что пришел, — проговорил он важным, почти торжественным голосом. — Я хочу все рассказать тебе, потому что сердце мое переполнено. Знаешь ли ты, я имею доказательства того, что душа переживает смерть!

Я смотрел на него в полном недоумении; он очевидно стал оговариваться: у нас только и разговору было, что про смерть графа, и самому мне лаборатория напомнила эту любопытную личность и его знаменитые слова: «Золото есть рычаг, посредством которого все делается».

— Дорогой брат, я пришел говорить не об изысканиях наших, но побеседовать о смерти главы.

— Боже милосердный, — воскликнул Бернгард, с сверкающими глазами, — о ком же я и говорю, как не о нем, этом несравненном человеке, который помогал мне в моих работах, глубокий ум которого угадывал тайны природы; с его смертью я потерял половину своего разума. И теперь ему я обязан торжеством открытия: он доказал бессмертие души. Ты думаешь, чтоя видел во сне? Нет, я не спал, а работал здесь с братом Рохом, как вдруг увидел его, стоящим передо мною, как живой, и он сказал мне своим прочувственным голосом: «Все — правда, отец Бернгард! Душа переживает все и оживляет всякую плоть; она неразрушима. Без перерыва и отдыха, дух блуждает на земле или в пространстве, не имея полного представления о цели, которой должен достигнуть». А когда я упал на колени, протирая глаза и думая, что сатана искушает меня, он засмеялся своим серебристым смехом и, взяв со стола мое перо, сказал: «Нет другого дьявола, чем мы сами», и начертал на пергаменте слова, сказанные им раньше. Затем он скрылся из моих глаз, растаял в воздухе, а я упал лицом на землю, славословя Бога и Его могущество, Его неслыханное для нас величие.

Дрожа, точно ослепленный, склонился я над пергаментом. Да, там были начертаны столь знакомым почерком слова, переданные мне Бернгардом. А между тем в душу мою закралось сомнение: если этот восторженный человек видел видение во сне и вообразил потом, что все это действительность?

— А брат Рох видел? — прошептал я.

— Нет, он утомился и спал в том углу, что я заметил только, когда хотел заговорить с ним.

В эту минуту я почувствовал на плече прикосновение руки и увидел, как отец Бернгард упал на колени с криком:

— Боже милосердный! Ему тоже он дает доказательство!

Я повернул голову и, оцепенел, пораженный, не будучи в состоянии оторвать глаз от бледного лица и сверкающих глаз фон Рабенау.

За мной стоял, прикасаясь ко мне, наш покойный глава; тонкая рука его лежала на моем плече, на губах была насмешливая улыбка, и я слышал явственно произнесенные слова:

— Все правда, Санктус! Мы беспрестанно возвращаемся на землю, чтобы бороться с нашими страстями. Смерть здесь есть новое рождение там.

Я не слышал ничего более; страшные глаза призрака заколдовывали меня и точно жгли; в ушах моих зашумело, все закружилось вокруг меня, и я упал.

Вероятно, прошло очень много времени, пока я открыл глаза в полном сознании. Я лежал в смежной с лазаретом келье, предназначенной для серьезных больных; в комнате был полумрак, и у моего изголовья сидел старый монах, знакомый мне. Это был добрый отец Феофил, ухаживающий за больными братьями.

Я ощущал невыразимую слабость и усталость, не в состоянии был шевельнуться и слабым, невнятным голосом спрашивал полудремавшего монаха, перебиравшего пальцами свои четки:

— Брат Феофил, что такое делается? Почему я здесь и такой слабый?

Услышав мой голос, старик встрепенулся, на широком лице его появилась добродушная улыбка, и, пожимая мою руку, он радостно воскликнул:

— Слава Богу, брат Санктус, наконец вы очнулись; а сколько хлопот вы нам задали! Милосердный Бог! Пять недель между жизнью и смертью в непрерывном бреду… Но теперь молчите. Молчите, спите и кушайте; это восстановляет силы. А прежде всего выпейте это лекарство, приготовленное отцом Бернгардом.

Он приподнял мою голову и, взяв со стола чашку с бурой жидкостью, заставил проглотить ее. Я почувствовал, как по всему моему телу распространилась приятная свежесть, и уснул.

С той минуты я проводил дни и ночи во сне, просыпаясь только для принятия пищи. Молодое тело мое, истощенное ужасными волнениями последнего времени, как будто хотело наверстать потерянное и набраться сил. Мало-помалу прошел этот период сонливости, и я почувствовал всю полноту моих способностей и энергии. В последние дни моего выздоровления отец Феофил подолгу оставлял меня, а когда возвращался, то отказывался говорить со мною о монастыре или о мире, ссылаясь на полученное запрещение.

Как-то утром я почувствовал себя таким свежим и бодрым, что решился встать; я уже хотел привести свое намерение в исполнение, как отворилась дверь, и на пороге показался Бенедиктус в сопровождении моего верного Феофила. На шее его блестел золотой крест, стоивший жизни Рабенау, и, при виде этого креста, все прошедшее и страшное видение встали передо мною; но Бенедиктус не дал мне времени отдаться воспоминаниям; он быстро подошел ко мне и пожал мою руку.

— Слава Богу, милый друг, наконец ты поправился, по словам брата Феофила, и я смог навестить тебя. До сих пор наш добрый Бернгард обрекал тебя на одиночество.