Подари себе рай

— Что это? — спросила она, разворачивая листы.

— Письмо Булгакова. В прозе и драматургии он гораздо более убедителен, чем в эпистолярном жанре. Однако ты права — пора вмешаться.

И на следующий день Сталин позвонил на квартиру Булгакову.

— Здравствуйте, товарищ Булгаков. — Услышав этот глуховатый, негромкий голос, драматург вздрогнул, почувствовал, как рука, державшая трубку, вдруг стала влажной.

— Здравствуйте, товарищ Сталин.

— Мы получили ваше письмо. Читали с товарищами. Вы будете иметь по нему благоприятный ответ.

— Спасибо. — Булгаков ощутил, как к горлу подкатился ком. Преодолев с трудом волнение, повторил: — Спасибо.

Он слышал, как Сталин сказал что-то не в трубку, очевидно — секретарю. Затем доброжелательно, без тени раздражения продолжал:

— А может быть, правда, пустить вас за границу? Мы знаем, что вы воевали на Кавказе на стороне белых. Были с ними и во Владикавказе, и в Грозном, и даже на передовую выезжали. Военврачом — я понимаю, но не с красными. Здесь истоки вашего тонкого понимания враждебной психологии. Знаем мы и то, что ваши братья, младший Иван и старший Николай, находятся в эмиграции.

У Булгакова пересохло горло.

— Все это правда, товарищ Сталин, — сказал он, с трудом сглотнув слюну. — И про братьев, и про службу. Лишь одно уточнение. — Он глубоко вздохнул. — К белым я попал по мобилизации.

— Вы не ответили на мой вопрос, — спокойно напомнил Сталин.

— Я очень много думал в последнее время, — поспешно воскликнул Булгаков, — может ли русский писатель жить вне Родины. И мне кажется, не может.

— Вы правы. Я тоже так думаю. Теперь о главном. Вы где хотите работать? В Художественном театре?

— Да, хотел бы. Но я говорил об этом — мне отказали.

— А вы подайте заявление. Мне кажется, что они согласятся.

Они, разумеется, согласились…

— Над чем работаете сейчас, если не секрет? — Сталин внимательно, участливо смотрел на Булгакова, и тот видел, что это не праздное любопытство, а искренний интерес.

— Мне очень хочется написать пьесу о последних, самых критических днях жизни Пушкина. — Булгаков улыбнулся светло и вместе с тем застенчиво.

— Да, скоро столетие. — Сталин встал, прошелся вдоль стола несколько раз. И неожиданно живо, в несвойственной ему манере бросил: — В такой пьесе неизбежен конфликт «Царь — поэт». Николай Первый… кстати, как вы к нему относитесь?

— Лживый, подлый деспот, — лаконично заметил Булгаков.

— Все цари — кровососы и тираны! — отозвался громогласно Ворошилов.

— И самовлюбленные дурни, — поддержал его Хрущев.

— Пушкин всеми фибрами души ненавидел самовластье. Недаром молва приписывает ему двустишие:

— Да и прозвище в народе царь получил тогда по заслугам — Николай Палкин, — добавил Булгаков.

— Все, что здесь сейчас было сказано — правда. — Сталин сел. — Но подход историка Покровского ко всем без исключения царям как к идиотам и сифилитичным негодяям пронизан злобным воинственным нигилизмом. По нему выходит, что русские цари не сделали ни единого хорошего дела, а занимались блудом и обжорством. А между тем русские цари сделали одно хорошее дело — сколотили огромное государство аж до Камчатки. Мы получили в наследство это государство. И впервые мы, большевики, сплотили и укрепили это государство как единое, неделимое, не в интересах помещиков и капиталистов, а в пользу трудящихся, всех народов, составляющих это государство. Мы объединили его таким образом, что каждая часть, которая была оторвана от общего социалистического государства, не только нанесла бы ущерб последнему, но и не могла бы существовать самостоятельно и неизбежно попала бы в чужую кабалу. Поэтому каждый, кто попытается разрушить это единство, кто стремится к отделению от него какой-то части или национальности, это враг, заклятый враг государства, народов СССР. И мы будем уничтожать каждого такого врага, хоть был бы он и старым большевиком, мы будем уничтожать весь его род, его семью.

«Мудро и очень вовремя переосмысливает Иосиф роль монархов. Из глубин истории взгляд в будущее, — думал Молотов, запивая нарзаном ломтик чарджоуской дыни. — Россия исторически обречена мчаться по рельсам абсолютизма. Князь, царь, император, Генсек… И гениальность Иосифа не столько в том, что он осознает это, сколько в том, что он при этом думает об укреплении и возвеличивании государства Российского, а не о собственном благе, комфорте, роскоши. Потому он и выше всех Троцких и Бухариных, вместе взятых, на пять, нет — на десять голов…»

Незаметно, боком к Сталину придвинулся Яншин. От выпитого вина он раскраснелся, глаза блестели отчаянной дерзостной отвагой, обычно ему вовсе не свойственной.

«Сейчас мой тезка чего-нибудь сморозит непотребное», — с опасением за приятеля подумал Булгаков. А Яншин уже стоял в полушаге от вождя и пытался поймать его взгляд.

— Вы что-то хотите спросить? — внимательно глянув в глаза актера, холодно задал вопрос Сталин. Кто знает, какую штуку может выкинуть этот щекастый здоровячок.

— Иосиф Виссарионовиччч! — излишне твердо выговаривая некоторые согласные, чуть дрожащим голосом произнес Яншин. — Я человек верующий, никогда не скрывал этого. А что, разве нельзя верить и в Бога, и в революцию? Ее же делал народ, значит, ее делали верующие.

Все присутствовавшие — кто с тайным сочувствием, кто с недоумением, кто со страхом — ждали, что же последует дальше.

— Насколько мне известно, не весь народ верующий, — спокойно возразил Сталин. — Вот, например, Молотов.

— А я?! — обиделся Ворошилов. — А Никита?! Он не просто неверующий. Он воинственный безбожник.

— Воинственный и воинствующий, — подкорректировал Сталин. — Вот видите. Вы, и Добронравов, и, скорее всего, Алла Константиновна (Тарасова потупилась, как-то растерянно улыбнулась, промолчала) — верующие, Молотов, Ворошилов и Хрущев — неверующие. Но это не мешает вам великолепно играть на сцене, а им с удовольствием смотреть вашу игру.

Видя, что актер хочет сказать что-то еще, он смотрел на него ободряюще: «Ну? Ну же?»

— В стране нет закона, охраняющего права верующих, — отважно выдохнул Яншин и вытер платком пот, выступивший на лице. — Емельян Ярославский…

— Он же Миней Израилевич Губельман, — подсказал Сталин.

— Да? — растерянно спросил Яншин. Помолчав, продолжил: — Короче, вожак воинствующих безбожников требует закрытия всех храмов и запрета любых христианских обрядов. В его распоряжении все газеты и радио. А голоса верующих не слышно вовсе. Их миллионы! И будто их нет вовсе.

Булгаков, стоявший за спиной Яншина, легонько потянул отважного оратора за пиджак. Тот оглянулся, увидел выражение лица драматурга и мгновенно стушевался.

— А храмы все и надо позакрывать! — вдруг резко воскликнул Никита, оторвавшись от тарелки с рыбными тартинками. Фыркнул презрительно: — Храмы! Я бы всех церковников, всех служителей культа — бывших и нонешних — отправил бы туда, куда Макар телят не гонял!

— А что думает по этому поводу Булганин? — Сталин перевел взгляд на главу Моссовета.

— Храмы все я бы не закрывал, — осторожно кашлянув, ответил тот. — И никого и никуда не угонял бы.

«Тоже мне дружок. — Никита злым взглядом полоснул Булганина. — Сердобольность свою демонстрирует. Ладно, я тебе это припомню, Николай Александрович».

А глава Моссовета закончил свою мысль словами:

— Если мы действительно хотим построить государство социалистической демократии.

— Хотим, — поддержал его Сталин. — Вот вам, Михаил Михайлович, — он, едва заметно улыбаясь, посмотрел на Яншина, — и ответ на ваш защитительный пассаж о правах верующих. Налицо две точки зрения. Это уже хорошо, ибо от их столкновения высекается искра истины. И она где-то посредине. Мы уже начали пока что самую первичную, однако серьезную работу по подготовке третьей Конституции. В ней мы планируем не допустить ущемления прав граждан независимо от их пола, национальности, вероисповедания, убеждений и пристрастий. Я думаю, и Хрущев не будет возражать против принципов социалистической демократии. Как, Никита Сергеевич?