Нерон. Царство антихриста

Мы прошли в парк, окружавший этот роскошный дом на Авентине. Педаний был богат и почитаем. У него было, рассказал мне учитель, более четырехсот рабов и десятки вольноотпущенников. Убийца, которого пытали и казнили, судя по всему, мучился ревностью: хозяин увел у него любовника, молоденького мальчика. Гитона, сказал бы я, вспомнив Петрониев «Сатирикон».

Я представил себе этого Гитона, гордившегося тем, что ему удалось и возбудить ревность своего любовника-раба и завлечь хозяина. Возможно также, что Педаний обещал рабу отпустить его, а может быть, даже ему заплатил, но потом передумал и оставил себе и деньги, и Гитона. Тогда раб, впав в бешенство, убил хозяина.

Мы шли через просторные залы, мимо фресок и статуй, и Сенека прошептал:

— Говорил же Платон, что рабы — неудобная собственность.

Он остановился перед изображением огромного фаллоса, стоявшего на чаше весов. Другая чаша была полна фруктов, но первая перевешивала.

— По древнему обычаю, — снова заговорил учитель, — вся челядь, живущая в доме, чей хозяин был убит, должна быть казнена.

Я подумал о только что виденных сбившихся в кучу женщинах и детях. Сенека взглянул на меня.

— Казнены должны быть все до одного, — повторил он, как бы прочтя мои мысли, — невзирая на возраст и пол. Только так.

Некоторое время мы шли молча.

— Ни одно жилище не может пребывать в безопасности, — продолжил Сенека, — если не принуждать рабов защищать своего хозяина от любой опасности, как внутри дома, так и вне его. Если случается убийство, всех рабов следует пытать и умертвить.

— Их четыреста, — сказал я.

— Они должны бояться.

Все мое существо восставало против такой неоправданной жестокости. Меня замутило.

— Это правило применять нельзя, мы не должны!

Мы вышли за ворота виллы.

Улицы вокруг Авентина были запружены толпой, настроенной агрессивно, протестующей против казни. В большинстве своем это были римские граждане, которые обычно остерегались рабов и презирали их. Но, видимо, им, как и мне, показалась отвратительной мысль о готовящемся массовом убийстве.

Я умолял Сенеку вмешаться, обратиться к Нерону.

— Послушайся простого люда, — сказал я. — Ежедневно он приветствует императора, поддерживает его. Ценит его великодушие. Если император помилует этих несчастных, плебс встретит это решение с восторгом.

Сенека промолчал, однако в тот же день он добился от Нерона решения передать дело на суд сената.

Я надеялся, что учитель выступит на суде защитником, поскольку всегда считал милосердие основой справедливой политики. Я надеялся также, что и сенаторы, разделявшие его взгляды, выступят в защиту рабов. Но Сенека молчал. Слово взял лишь Гай Кассий Лонгин, пользовавшийся славой великого юриста. Сказанное им произвело на меня гнетущее впечатление: он принялся обличать тех, кто оспаривал необходимость наказания.

— Неужели нам придется объявить, что этот человек был убит на вполне законном основании? — говорил он. — А между тем еще наши предки не доверяли рабам, даже в те времена, когда они рождались на земле или в доме, где должны были жить и где учились любить своих хозяев. Но с тех пор как среди наших людей появились выходцы из других народов, с отличными от наших традициями, со своей религией или вовсе без нее, этот сброд можно держать в узде только страхом.

Этот «сброд» состоял из мужчин, женщин, детей.

— Однако мне скажут: погибнут невинные, — продолжал Гай Кассий Лонгин. — Да, но ведь то же самое и с армией, бежавшей с поля боя: каждого десятого казнят, и при этом гибнут и храбрые солдаты. Всякая великая кара содержит в себе несправедливость по отношению к отдельной личности, но она компенсируется общественным благом.

Я был потрясен и покинул сенат.

Была ночь. На улицах толпа, потрясая факелами и швыряя камни, выкрикивала, что не потерпит казни четырехсот невинных.

Но Нерон уже подписал обвинение — он согласился с решением сената, но уточнил, что возражает против того, чтобы вольноотпущенники Педания Секунда были высланы из Италии, как того требовали некоторые сенаторы.

— Древний закон, — объяснил Нерон, — не может быть смягчен жалостью, но и не должен усугубляться жестокостью.

Автором этой фразы, я уверен, был Сенека.

Я шел куда глаза глядят.

Видел, как строились солдаты, плечом к плечу, вдоль улиц, по которым приговоренных должны были вести к месту казни. Щиты сомкнулись сплошной стеной, обнаженные мечи блестели в свете горящих факелов. Были слышны стоны рабов, топот их ног. В темноте виднелись очертания колонны связанных людей.

Чтобы не видеть их лиц, я бежал с места казни. Для меня они были не рабами, а такими же людьми, как и я.

Эта новая истина потрясла меня. Впервые в жизни я оплакивал судьбу незнакомых мне людей, потому что это были обыкновенные мужчины и женщины, которым предстояло принять несправедливую смерть.

Эти обреченные на казнь рабы преследовали меня. Напрасно я старался изгнать их из своих мыслей. Я не понимал причин волнения и отчаяния, мучивших меня: разве я не пользовался всю жизнь их покорностью и их телами, злоупотребляя и тем и другим? Разве я, как и окружающие, не рассматривал их как полезную утварь, умеющую говорить, не считал их чем-то вроде домашних животных? Разве рабство не существовало испокон века? Рабов было больше, чем собак и лошадей, они были полезнее них. Их повсеместное присутствие позволяло людям, избранным богами и судьбой, не надрываться в каменоломнях, на сборе урожая и других тяжелых работах. Рабы гребли на галерах, ковали оружие, убирали зерно, растили виноград и делали вино, строили дома, ткали одежду, делали амфоры.

Каким же должен стать новый порядок жизни?

В Римской империи на каждого гражданина приходилось, по меньшей мере, девять рабов, и, значит, было необходимо заставить эту толпу повиноваться, подчинить ее, как это делают с вьючными животными или хищниками.

Я читал записки о восстании Спартака, написанные моим предком Гаем Фуском Салинатором, и знал, что если начинается бунт, то рабы принимаются грабить, разрушать, насиловать, убивать, низвергать статуи, поджигать виллы, губить урожай. Их мир более дикий, чем наш. Для них не существует законов.

Следовательно, наказание и страх необходимы, как сказал Сенека, мой мудрый учитель. И в сенате, где сурово и безоговорочно было осуждено предательство раба-преступника, убившего городского префекта Педания Секунда, оратор Гай Кассий Лонгин убедительно обрисовал последствия, к которым может привести снисходительное отношение к остальным рабам в доме жертвы.

— Кого могут защитить рабы, не сумевшие уберечь от опасности Педания Секунда? — вопрошал Гай Кассий Лонгин. — Кто защитит домочадцев, если слуги, даже под угрозой смерти, не способны отвратить от них беду?

Иными словами, этих рабов надлежало казнить. Всех — мужчин, женщин, детей.

Сто раз в ночной тишине перебирал я в голове эти доводы, повторял слова Платона, приведенные Сенекой: «Рабы — неудобная собственность». Однако великие мужи Греции от этой собственности не отказывались. Все это должно было меня убедить и успокоить. Но я ощущал подавленность, меня мучила бессонница.

Между тем уже светало. Я вышел из дому и по улицам, забитым толпами рабов и загроможденным повозками с амфорами или другой поклажей, дошагал до Бычьего форума, где состоялась казнь четырехсот рабов.

По мере того как я подходил к этому кварталу, где протекала большая Клоака, вбирающая в себя все сточные воды города, я замечал группы мужчин и женщин — женщины были в черных покрывалах, — которые двигались в том же направлении, что и я. Они шли, прижавшись друг к другу, их лица были серьезны и спокойны. В такт их медленной поступи раздавался какой-то ритмичный звук, нечто вроде речитатива. Сжатые руки они держали возле губ. Я решил, что это иудеи.