Три прыжка Ван Луня. Китайский роман

Солнце зашло. Ма Ноу, пока не опустились серые сумерки, сидел, прислонясь спиной к дощатой стене хижины, подсчитывал что-то, смотрел сквозь растопыренные пальцы на звезды, пощипывал себя за бороду; потом распростерся на земле в молитве: завтра будет День просветления Шакьямуни, Чистого, Хранителя Меча Всепроникающей Мудрости.

Выпрямившись и удобно устроившись на теплом мху, Ма мечтательно заулыбался во тьме. Его глаза моргали; желтоватые радужки на мгновение выглядывали из узких щелок, как щенки, выбирающиеся из-под крышки короба. Мимо него проходили люди с бумажными фонарями, многоголосое радостное пение доносилось из женского лагеря, разбитого дальше к востоку за холмом. Время от времени раздавались жестко-бесстрастные возгласы мужчин. Где-то поблизости вслух молились. Непроницаемое, грузное, толстобрюхое небо вплотную притиснулось к земле, которая вдруг — после того, как его покинуло солнце — показалась ему желанной; устами миллионов мерцающих звезд оно что-то ей испуганно нашептывало, о чем-то молило — хотя в другое время с царственным безразличием смотрело, как она копошится возле его отечных ступней. Жалобные «ва-ва» приблизились и затихли вдали, глухо гурлыкнув о деревянные доски. Это из бамбуковых зарослей выпорхнула стая птиц, пролетела, чуть не наткнувшись на стену хижины, в сторону мискантовой котловины. Ма закрыл глаза; и мысленно увидал тех ярких птиц, что в летнее время летают у перевала Наньгу и в других, более южных горах: бирюзовые хохолки на черных головках, круглые карие глаза; огненно-алое нагрудное оперение; на коричневой спинке и коричневых же крыльях переливаются темные глазки. Как они ворковали!

Завтра братья и сестры будут праздновать День просветления Шакьямуни. Ма Ноу не хотелось спать. Здесь все держатся за него, доверяют ему Их благоденствие в его руках. Он почувствовал во рту горький привкус, сглотнул. Все они поплывут, полетят к островам в Великом Океане, и всё у них будет хорошо, всё уже хорошо: корабль снаряжен, кормило на месте, оно прочно укреплено. Гуаньинь — имя госпожи судна, и она, стоя на палубе, будет руководить переправой, отдавать распоряжения ветру. Братья молятся ей, сестры поют для нее, всем им живется привольно в тени госпожи Гуаньинь. А он, Ма Ноу, — слуга на судне, верный кормчий. Его благоденствие в ее руках; он тоже искал себе место меж ее ладоней — и был раздавлен, растерт, сброшен в траву. Мудрый настоятель на острове Путо однажды отказал ему в наставлениях, которых он ждал; тот настоятель был поистине мудр; теперь у него, Ма, есть и будут свои ученики, столько, сколько он сам пожелает; и они пойдут за ним, куда он укажет, — только почему-то он уже не гордится этим.

Ма Ноу, наклонившись вперед, спрятал холодное лицо в ладонях. И одновременно — спрятал от себя то, что ненавидит богиню тихой, но острой ненавистью; ненависть замаскировалась колющей болью за грудиной. «Ван Лунь…», — выдохнул он. Ма Ноу теперь думал о своем друге так же, как и все другие: видел в нем мифического гиганта. «Ван Лунь, Ван Лунь…», — причитал Ма Ноу; он чувствовал, как в нем зашевелилось что-то дурное, неясное для него самого; Ван Лунь, конечно, мог бы все исправить. Зачем ему понадобилось это ужасное путешествие в Шаньдун, к Белому Лотосу, — и ведь он не вернулся оттуда, не вернулся.

Или, вернее, вернулся, но поздно. К чему это приведет? Они все жили мирно и безмятежно, на что-то надеялись и были счастливы на свой лад. Из самого Ма, правда, ничего не вышло. Его золотых будд и хрустальную тысячерукую богиню возили за ним на тележке — как пищу, которую он так и не отведал. В суете повседневных забот о братьях не оставалось места ни для «погружений», ни для «преодолений». Четырех священных ступеней он даже не касался своей стопой. А ведь было когда-то: он погружается в поток, единожды возвращается, больше не возвращается; он сам — Архат, Лохан, Заслуженный и Достойный, равно бесстрастно взирающий на золото и на глину, на катальпу и на мимозу, на санталовое дерево и на тот топор, которым это дерево рубят. Он больше не видит ликующих небес, где разделяются, расходятся в стороны Духи ограниченного сияния, Лишенные сознания, Не чувствующие боли, Обитатели Ничто и, наконец, Пребывающие там, где нет ни мышления, ни не-мышления. Когда-то, у перевала Наньгу, безмолвно и благостно сидели перед ним золотые будды; мочки их ушей спускались до плеч; у каждого под синими волосами, собранными в пучок, посреди выпуклого лба сиял третий глаз, Око Просветления; у них были томные взоры, светлые, почти испаряющиеся улыбки на круглых гладких лицах, на полных губах; будды сидели, подогнув под себя стройные ноги и развернув ступни подошвами вверх, — словно младенцы в материнской утробе. Теперь ничего этого больше нет. И нет Вана, нет тишины, безмятежности; он, Ма, не сумел стать причастным к растущему кругу благочестивых. А ничего другого — другого? — у него нет.

Завтра они отпразднуют День просветления Шакьямуни.

Ма Ноу отнял дрожащие горячие ладони от лица, сложил руки перед грудью, соединил пальцы особым образом; и, приняв эту священную позу — мудру, — надолго застыл в сладостной летней ночи.

Потом поднялся, нащупал на земле свой бумажный фонарь, заглянул в хижины к некоторым братьям; с невозмутимым спокойствием уведомил их о том, что завтра будет праздник просветления мудрейшего Будды и что к этому празднику они должны успеть соорудить Корабль Счастливой Переправы. Когда он подходил к лагерю женщин, по тому склону холма, где лежали штабеля досок, уже сновали цветные фонарики. На откосе, в двадцати шагах от первой женской палатки, Ма Ноу остановился, качнул фонариком и очень тихо сказал трем подбежавшим к нему женщинам, что завтра будет День просветления Шакьямуни; братья обещали соорудить Корабль Счастливой Переправы; их же, сестер, он просит позаботиться о помогающей при переправе богине.

Наутро с мужского холма протрубили раковины-трубы — пять раз. Мужчины, налегая на канаты, вытянули из-под катальпы грубо сколоченную барку; осторожно, придерживая ее с боков и сзади, спустили со склона в котловину, поросшую мискантом, листья которого корабль раздвигал, словно то были волны. Из зашуршавших зарослей вынырнула длинная вереница женщин и девушек; первыми шли две молодые сестры, державшие на вытянутых руках гигантскую матерчатую куклу. Они направились к хижине Ма Ноу.

Ма Ноу ждал у порога, молча, в полном священническом облачении — в сернисто-желтой накидке, с роскошным красным шарфом, в черной четырехугольной шапке; голова его была опущена, руки сложены в священную мудру. Женщины с куклой преклонили колени. Прошло много времени, прежде чем он удостоил их взглядом. Они попросили, чтобы он осенил их куклу духом богини из горного хрусталя, чтобы открыл их богине глаза. Ма Ноу был очень бледен; отвечал вяло. Он долго лежал на полу в своей хижине, куда женщины внесли — и положили у ног богини — куклу; казалось, он молится. Потом женщины снова вошли в хижину; одна держала деревянную чашку с красным соком, в котором плавала тростинка. Ма обмакнул тростинку в красное и нарисовал на матерчатом лице: глаза, рот, ноздри, уши; теперь кукла могла видеть, вкушать пищу обонять, слышать; она получила душу и стала Гуаньинь, Богиней Священной Ладьи.

Десять мужчин и десять женщин отправились в тот день по окрестным деревням, чтобы лечить больных, работать, просить милостыню. Другие много часов молились в зарослях мисканта, мужчины отдельно, женщины отдельно; а перед самым кораблем — Ма Hoy. Звонили колокольчики, люди отбивали земные поклоны; священнослужитель монотонно читал молитвы; время от времени слушавшие падали ниц. Когда солнце начало клониться к горизонту, мужчины и женщины — вперемешку — расселись вокруг судна, к мачте которого была прислонена пестрая богиня, и приступили к трапезе.

Рассказчики историй расхаживали меж ними, прыгуны и фокусники показывали свое искусство; несколько бывших куртизанок, которые прежде музицировали каждая сама по себе в разных концах долины, собрались вместе и, поднявшись на корабль, взялись за руки, стали водить вокруг Гуаньинь хоровод, запели радостную песню о зеленых скалах; многоголосая нежная песня полилась, снова и снова повторяясь, над холмом, стволы деревьев отбрасывали ее назад.