Верховники

«Истину говорил старый Голицын, — Василий Лукич напускал на себя озабоченный государственный вид, — стране нужны покой и умиротворение после десятилетий поборов и крови». Разворачивал холодную курицу, обсасывал косточки, вздыхал: «Леса! Леса! Снежные, безмолвные... Впрочем, леса — наши естественные крепости...» Василий Лукич успокаивался и принимался насвистывать «Мальбрука» — весёлую песенку ещё тех лет, когда сам Василий Лукич представлял интересы Российской империи на берегах Сены.

Так ехали. Не спешили. Генерал Леонтьев, другой член депутации Верховного тайного совета, скрежетал зубами, негодуя, как истый ученик Петра Великого, на медлительность дипломатического передвижения. Что с него взять — военный, всё равно ему не постигнуть искусства походов дипломатических.

Ругались обычно по вечерам, на постое. Василий Лукич плескался в серебряном чане за ширмой, генерал мерил избу сердитыми генеральскими шагами. На расписной ширме шаловливый французский Амур подкрадывался к томной Психее. Генерал матерился. Василий Лукич стонал за ширмой — здоровенные арапы старались, растирали барскую спину. Шёлковая Психея соблазнительно колебалась — дипломата одевали. Василий Лукич выкатывался из-за ширмы в новеньком бархатном французском камзоле, завитом парике, благоухая духами: чистый, свежий. Не верилось, что ему шёл шестой десяток. Брал генерала под руку и, удивительно, успокаивал.

— Не торопите фортуну, генерал. Всем ведомо, что фортуна — женщина, — Василий Лукич подмигнул генералу, — а женщина не любит спешки. Не так ли?

И снова неспешно катился богатый нарядный поезд по лесным дорогам, и здоровенные арапы на запятках пугали деревенских ребятишек и баб: мужиков в этих краях было мало — повышибала прошлая война.

В Митаве Василий Лукич, к немалому изумлению мрачного генерала, и не подумал сразу направиться в замок. Он занял лучшие покои гостиницы со старинным названием «Деревянная шпага» и тут же разместил всю депутацию. В гостинице Василий Лукич первым делом залез в серебряный чан с тёплой водой, плескался, мурлыкал. На глазах Леонтьева перед ширмой, скрывшей Василия Лукича, продефилировала едва ли не половина Митавы: курляндские бароны, заезжие русские генералы, польские шляхтичи. И все, казалось, не удивлялись, что Василий Лукич сидит в чане. Только ради графа Сапеги Долгорукий облачился в роскошный турецкий халат, и граф был очень доволен, потому как сам и подарил халат Василию Лукичу в те времена, когда они вдвоём практически правили Курляндией: один от имени России, другой от имени Польши — и ничего, получалось. Но ещё более, чем графу Сапеге, Василий Лукич обрадовался обыкновенному немчику, который, как ясно стало из их разговора, был кухеншнейбером в герцогском замке. Василий Лукич долго с ним шушукался, говорил па какой-то тарабарщине, отвёл за ширму и только что не усадил с собою в серебряную лохань.

Оттого, что разговор был потайным, генерал ещё более рассвирепел. Ранее он был одним из правителей Тайной канцелярии, и потайные разговоры ему никогда не нравились. Василий Лукич как бы мимоходом протянул ему дорожную книжку в дорогом сафьяновом переплёте:

   — Очень любопытная книжица, мой генерал. И тоже об одной поездке. «Поездка на остров любви» аббата Тальмана. Ах да, вы не читаете по-французски. Могу вас порадовать — скоро у нас явится российский перевод нашего доморощенного пиита Тредиаковского [71]...

Выходила ещё одна явная насмешка. Генерал побагровел. Не затем же они ехали в Митаву, дабы прохлаждаться в никчёмных книжных беседах.

   — Я полагаю, ваше сиятельство, нам следует незамедлительно отправиться в замок и представиться нашей новообъявленной монархине.

Василий Лукич повелительным движением прервал генерала. Легкомысленно завертелся перед зеркалом, засвистел:

Что за глупая песенка: кто-кто, а герцог Мальборо [72] всегда имел точные планы. Уж это Василий Лукич знал наверное: не случайно он и граф Матвеев вели такие длинные и сложные переговоры с этим самым Мальбруком в 1707 году [73], когда шведы повернули из Саксонии в Россию. А генерал Леонтьев смешон и глуп. Но умеет наводить страх. Василий Лукич сам попросил назначить именно этого генерала, чей огромный рост и звериный вид должны подкрепить дипломатические разговоры.

Потрескивали поленья в камине, потрескивал морозец за окном. Василий Лукич грел над камином зябкие руки, отбивал:

Такова судьба всех великих воинов. Впрочем, если подумать, все мы честолюбивцы — все жалкие Мальбруки.

«Совсем спятил петиметр французский», — перепугался генерал.

По лестнице застучали чьи-то каблуки. Василий Лукич словно и впрямь с ума сошёл — подскочил к генералу, шепнул:

   — Итак, Магомет пришёл к горе, а не гора к Магомету.

В двери вкатился барон Корф. Василий Лукич поспешил навстречу. Оба любезника заулыбались: Василий Лукич сделал поклон вправо, барон — влево, Василий Лукич влево, барон — вправо. Наконец барон взял Василия Лукича за руку и пропел:

   — Моя повелительница Анна просит вас посетить её в скромном Митавском замке.

«Титулы государыни пропущены, — подумал Леонтьев, — наверное, не ведают».

   — Передайте её величеству, — Василий Лукич налёг на титул, — сейчас будем!

Не прошло и пяти минут, как Василий Лукич, которому прежде на туалет и трёх часов было мало, был облачен, к великому удивлению генерала, в золочёный придворный кафтан, погружен в золочёные штаны, покрыт пудреным париком и закутан в роскошный сенаторский плащ.

Полетели в замок.

ГЛАВА 10

Когда письмо, доставленное поручиком Сумароковым, прочитано было уже не наспех, а с немецкой основательностью, и Анне разъяснили условия, на которых ей предоставляют престол, и призыв Ягужинского не соглашаться на эти условия, Анна была огорчена, как девочка, которой подарили и вдруг отобрали назад красивую дорогую игрушку. Она надулась. Как, неужели несколько вышедших из ума стариков могут отменить самодержавную власть, отныне — её власть! Нет, она не только не примет кондиции, разорвёт эти мерзкие бумажки, бросит их в лицо этой французской обезьяне, Ваське Долгорукому, а сама тотчас отправится в Москву и станет во главе верной партии сынов отечества. Ягужинскому можно верить — он ловкий и расторопный человек, не случайно дядюшка назначил его генерал-прокурором. И Остерман на её стороне, и старый Головкин, и, главное, гвардия. Они на всё пойдут — эти поручики.

Мимоходом Анна обласкала Сумарокова, приказала накормить гонца, отвести ему хорошую спальню, выдать придворное платье.

У поручика от этих личных приказаний императрицы закружилась голова, и он дерзнул перехватить на лету влажную белую руку, припасть к ней горячими сухими губами. Ему померещились уже царские милости, о которых наплёл ему в Москве Ягужинский. Анна не только не рассердилась, но даже умилилась столь простодушной преданности.

Бирон подтолкнул к Сумарокову двух хорошеньких камер-фрау, и те, подхватив под руки бесстрашного вестника, повели его в отведённые покои.

Поручик был в нескрываемом восхищении.

После его ухода барон Корф плотненько затворил двери и, насмешливо оглядев собравшихся, отчеканил: