Шапка Мономаха

Вечером в молодечную, где жили отроки, не имевшие родни в Киеве, пришел десятник Мал. Вызвал свой десяток, пальцем ткнул в четверых.

– На рассвете будьте готовы. Князь дело задал.

– Какое дело-то? – насторожился Олекса, не понаслышке знакомый с киевскими делами.

– Нынче тут шатался чернец в непотребном виде. – Мал ковырнул черным ногтем в зубах. – Так князь назначил ему за срам епитимью.

Два отрока из четверки сразу поскучнели.

– Как назначил? – допытывался попович. – Князь не митрополит. Судить духовных не может.

– Митрополит далеко, князь близко, – дохнул на него кислой брагой десятник.

Наутро в белом тумане выехали из города. Крапал дождь, бередя душу неясной тоской. Олекса хотел было отказаться ехать за монахом, но Мал пригрозил изгнанием из дружины. Служба князю – не перечить, а исполнять.

Ворота монастыря стояли открытые – мирские богомольцы тянулись на службу. Мал и двое отроков въехали во двор на конях. Олекса спешился перед вратами и отбил три поклона. Глядя на него, Добрыня тоже спрыгнул на землю.

– Великая и славная обитель Печерская, – объяснил попович. – Не хрен в масле. По всей Руси отсюда епископы расходятся и книжность сияет.

Только что кончилась утреня, монахи расходились по кельям до литургии. На конных дружинников посматривали с тревогой. Мал выкрикнул игумена. Двое послушников побежали за настоятелем к церкви. Чернецы, чуя беду, собирались толпой. Отроки, балуя, вынули мечи, но монахи почему-то не пугались. Явившемуся игумену Мал объявил:

– Князь Святополк отправляет тебя на покаяние. Скажи своим чернецам, чтоб готовили телегу.

Известие поразило братию будто громом небесным. Иные возопили молитвы, несколько чернецов загородили собой игумена.

– Не бывало еще такого зла на Руси!

– Не было, так будет, – равнодушно бросил десятник.

– Остудите пыл, братия! – Игумен вышел вперед, протянул руки отрокам: – Вяжите, чада!

– Ты, отче, не заяц, не убежишь, – отрезал Мал.

Добрыня, никогда не видавший сразу столько черноризцев, наблюдал за ними с любопытством. Когда который-нибудь проходил поблизости, он отодвигался, будто опасался задеть. Монахи казались ему забавными галчатами – выпрыгнули из гнезда и храбро щелкают клювами на обступивших волков. Он захотел сказать об этом Олексе, но тот опять куда-то исчез.

Попович тем временем, удивляясь обширности монастыря, забрел к кельям. Возле одной сидел на чурбаке монах. У ног стояла бадейка, куда он счищал с травы-лебеды зеленые гроздья семян. Рядом на расстеленном полотне возвышалась гора подсушенной лебеды.

– Вашего игумена силой увозят, а тебе, отче, будто невдомек, – молвил Олекса.

– Воздыхать о том я могу и здесь, а добавлять свои стенанья в общий хор – пустое дело, – ответил чернец. – Другое дело не терпит.

– Что это за дело, отче? – спросил Олекса, следя за ловкими и привычными движениями его рук.

– Жито запасаю на зиму. Голодно будет. Люди за хлебом пойдут в монастырь. Вот и будет им лебяжий хлеб.

– Лебеда горька, отче! – чуть было не рассмеялся попович. – Плеваться на твой хлеб станут.

– Зайди-ка в келью, возьми со стола краюшку.

Олекса пожал плечами, втиснулся в крохотную клеть, забрал невзрачный бурый хлебец, похожий на твердый ком земли.

– Отведай, окажи честь, – ласково попросил чернец.

Попович осторожно куснул корку, изрезанную трещинами. Недоверчиво с хрустом пожевал. Расплылся в улыбке.

– Сладок твой хлеб! И мягок во рту, будто впрямь лебяжий пух. В жизни не едал такого.

– Ну, ступай с Богом к своим, – сказал монах. – Заждались там тебя.

– Прости, отче, что отнимаем у вас игумена, – с поклоном повинился Олекса. – Назови мне имя твое для памяти.

– Прохором нарекли. А кличут Лебедником.

Олекса вернулся на монастырский двор, где чернецы в великой печали прощались с игуменом. Мал нетерпеливо дергал длинный ус. Наконец ему надоела долгая череда слезных целований. Отроки по знаку без лишних слов приподняли настоятеля и сгрузили на телегу. На впряженного коня посадили монастырского работника.

– Куда вы его? – раздался вопль.

– Велено в Туров везти. Трогай!

Монахи унылой гурьбой высыпали за ворота.

– Бог милостив! – махнул им на прощанье игумен.

На обратной дороге Олекса вдумчиво грыз подаренный хлебец. Во рту было сладко, а в душе скреблись кошки. Подъехал Добрыня.

– Мнится мне, – промычал попович, – это и было второе наше испытание.

– Чернецы забавные, – как мог, утешал его Медведь.

В Киев вернулись только втроем. Двух отроков Мал снарядил с монахом до Турова, отчины князя Святополка.

22

Степь остывала и, впитывая в себя ночные холода, выцветала, становилась неприютной даже для родных ей кочевников. Половцы уходили далеко на полдень, в свои зимовища, и теперь не потревожат Русь до весны – а может, даст Бог, и весь год пройдет спокойно. С высоты на землю падал прощальный журавлиный клекот. Острые клинья стаи будто резаками вспарывали серую ткань неба.

Князь долго следил их величавый полет. Даже когда последние птицы исчезли вдали, все смотрел в небо, будто надеялся на что-то – невысказанное ни сердцем, ни умом. Он не прочь был бы тоже взмыть туда, ввысь, чтобы земные заботы стряхнулись с него, как крошки с одежды, и полететь за зовущими в путь журавлями. Мономах опустил голову, ощутив, как затекла шея. Никуда он не улетит от Руси. Все дороги, ведущие прочь от нее, к ней же и возвращаются – так говорили паломники, вернувшиеся из странствий к Святой земле. Русь крепко держит своих детей невидимой привязью. И заботы ее – хвори, печали, нужды – не к одежде цепляются, а врастают в душу.

– Поедем, князь? – тронул его Душило.

Мономах спустился из высокой стрельни на боевой ход стены. Оттуда по бревенчатому сходу сошел во двор крепостицы. Мимо вкопанных в землю котлов для вара, который во время боя лили на головы врагов, направился к башне-веже. Там ждала малая дружина, готовясь ехать далее.

На зиму в крепости оставалось лишь два десятка кметей, остальные на полгода покинули ее. Старый дружинник, под чьим дозором оставался град, доехал с князем до брода через Трубеж. Здесь расстались. Мономах на прощанье обнял седоусого воина.

– Голодный год будет. Продержитесь. На весну отроков пораньше пришлю – степняков надо рано ждать.

– Продержимся, князь. А половцев всяко не проспим – с Супоя дадут знать.

Дружина перешла реку и поскакала вдоль берега. По противоположной стороне до самого Переяславля тянулись укрепленные валы. В нескольких местах их прорезали крепостицы-заставы, уже проведанные князем.

В конце лета в Переяславль приезжали послы от половецких ханов Кури, Урусобы, Белдюза и Алтунопы. Их роды кочевали за порубежьем у Ворсклы. Если русский князь, говорили послы, не хочет, чтобы степняки переступали границы его владений и считали русские веси и грады своей добычей, нужно договориться о мире. Мономах согласился. Из княжьей казны в степь отправился обоз с драгоценной утварью, одеждами, мехами, воском. Послы, передавая друг другу чашу вина, клялись от имени своих ханов и их сыновей не рушить дружбы с князем, не воевать его землю, не лить христианскую кровь. Но обещания степняков-язычников ненадежны, ибо клянутся они своими богами и духами, кои, как известно, лукавые бесы. Да и племенных князьцов-ханов, кроме этих, по Дикому полю кочует множество, на всех мира не напасешься. Потому и русским не зевать надо, а крепить, сколько возможно, оборону: едва схлынет водой снег, зорко глядеть в степь.

По приметам, ведомым только ему, Мономах высмотрел место, где нужно повернуть в сторону от Трубежа. Отряд помчался к Альте – речке, чье имя знакомо на Руси всякому. И если кто не помнил, где настигли убийцы святого князя Бориса, то уж о месте первого крупного разгрома сборной русской рати половцами четверть столетия назад слыхали от отцов даже дети.