Честь самурая

Хиёси влетел в кухню с вопросом:

— Воды принести?

— Нет, спасибо, — ответила Оцуми, удивившись его порыву. Она недоуменно покачала головой.

Хиёси приподнял крышку бадейки для воды.

— Полное. Может, принести бобовую пасту?

— Нет, не приставай!

— Это я-то пристаю? Просто хочу тебе помочь. Что мне сделать для тебя? Может, соленья принести из амбара?

— Мама, кажется, собиралась принести.

— Ну, так что прикажешь мне делать?

— Веди себя хорошо. И мама будет довольна.

— А что, я разве плохо себя веду? Огонь есть? Давай я разведу! Ну-ка, подвинься!

— Сама справлюсь!

— Если ты только подвинешься…

— Погляди, что наделал! Все погасло!

— Врешь! Это у тебя все погасло!

— Неправда!

— Заткнись! — Хиёси, разозлившись на дрова, которые не хотели загораться, ударил сестру по щеке.

Оцуми, громко заплакав, позвала на помощь отца. Кухня и жилая комната располагались по соседству, поэтому голос отца тут же загрохотал в ушах у Хиёси.

— Не смей бить сестру! Мужчине недостойно поднимать руку на женщину. Хиёси, поди сюда! — послышался приказ из-за тонкой перегородки.

Хиёси молча, с укоризной посмотрел на Оцуми. Мать вошла и застыла на пороге в отчаянии от того, что в доме, как всегда, ссорились.

Яэмон был строгим отцом, самым грозным на свете. Хиёси поплелся в соседнюю комнату. Он сел на татами, выпрямился и посмотрел на отца.

Киносита Яэмон сидел перед очагом. Под рукой у него был посох, без которого он уже не мог передвигаться. Его локоть покоился на деревянном ящичке с инструментами для вязания и плетения пеньки. Этим занятиям он, впрочем, предавался лишь под настроение. Таким образом он вносил скудную лепту калеки в доход семьи.

— Хиёси!

— Слушаю, отец.

— Не огорчай мать.

— Хорошо.

— И не ссорься с сестрой. Подумай о своем поведении. Как ты будешь вести себя, став взрослым, как будешь обращаться с женщинами, которые нуждаются в заботе?

— Но я… но я же не…

— Помолчи! Я пока не оглох! Я все о тебе знаю и о твоих проделках, хотя никогда не выхожу из этой комнаты.

Хиёси задрожал. Он свято верил каждому слову отца. Яэмон не мог скрыть любовь, которую он питал к единственному сыну. Рука и нога изувечены, но благодаря сыну он, как казалось ему, будет жить вечно. Взглянув на сына, Яэмон сменил гнев на милость. Отец должен быть лучшим судьей своему ребенку. Яэмон даже в самом благодушном настроении не мог вообразить, что этот невзрачный сопливый мальчишка со временем способен превзойти родителей и возродить славу семьи. И все же Хиёси был его единственным сыном, и Яэмон лелеял в душе несбыточные надежды.

— Этот меч в сарае… Хочешь получить его?

— Ну… — Хиёси покачал головой.

— Отвечай вразумительно.

— Хочу, но…

— Так и говори!

— А мама не разрешает.

— Все потому, что женщины ненавидят оружие. Жди здесь!

Взяв посох, Яэмон нетвердо побрел в соседнюю комнату. В отличие от обычного жилища бедного крестьянина, в их доме было несколько комнат. Когда-то дом принадлежал родственникам Онаки. У Яэмона почти не было родичей, зато у его жены в округе жило великое множество родни.

Хиёси не наказали, но он по-прежнему чувствовал себя неуверенно. Яэмон вернулся с коротким мечом, завернутым в холстину. Он принес не тот клинок, что ржавел в амбаре.

— Хиёси, этот меч — твой! Носи его!

— Правда?

— Я бы не хотел, чтобы ты щеголял с ним на людях. Ты еще мал, и тебя просто засмеют. Расти побыстрее, чтобы никто не посмел издеваться над тобой. Обещаешь? Этот меч выковали для твоего деда… — Яэмон надолго замолчал, а потом продолжил, медленно выговаривая слова и не сводя с сына тяжелого взгляда: — Твой дед был крестьянином. Когда он решил искать лучшей доли и выбиться в люди, он попросил кузнеца выковать этот меч. У нашего рода Киносита когда-то имелись семейные хроники, но они сгорели в пожаре. В бурные времена многим семействам выпала такая же участь.

Лампа горела в соседней комнате, а та, в которой находились они, была озарена пламенем очага. Слушая отца, Хиёси не отрывал глаз от огненных языков. Яэмон не знал, понимал ли его Хиёси, но чувствовал, что не смог бы говорить об этом с женой или дочерью.

— Если бы семейные хроники уцелели, я бы поведал тебе о наших предках. Существует, однако, живое фамильное древо, и ты — его наследник. Вот оно. — Яэмон погладил вену у себя на запястье. — Это кровь рода Киносита.

Таков был отцовский урок. Хиёси кивнул и стиснул свое запястье. И в его теле текла такая же кровь. Вот оно, самое живое фамильное древо!

— Мне неизвестны наши предки до твоего деда, но я убежден, что среди них были и великие люди. Возможно, самураи или ученые, но кровь их жива, и я передал ее тебе.

— Да, — кивнул Хиёси.

— Из меня, увы, не вышло великого человека. Я — жалкий калека, поэтому ты, Хиёси, должен стать великим человеком!

— Отец, — произнес Хиёси, широко раскрыв глаза, — что я должен сделать для этого?

— Нет предела тому, чего ты можешь достичь. Я умру спокойно, если ты станешь бесстрашным воином и сбережешь меч своего деда.

Хиёси промолчал. Он выглядел растерянным. Он не был уверен в себе и тщательно избегал отцовского взгляда.

«Что ж, естественно, он ведь еще дитя», — подумал Яэмон, заметив смятение сына. Пожалуй, дело не столько в крови, которая течет в жилах, а в окружении, где живет человек. От этой мысли сердце его наполнилось горечью.

Онака тем временем приготовила ужин и молча сидела в углу, ожидая, пока муж закончит говорить. Их мечты о будущем сына не совпадали. Ей была ненавистна сама мысль о том, что муж сделает из Хиёси самурая. Она в душе молилась о счастье сына. Какое безрассудство обращаться с подобной речью к малому ребенку! «Хиёси, отец говорит все это из ожесточения! — хотелось воскликнуть ей. — Ты совершишь страшную ошибку, последовав по его стопам. Уродился дурачком, так оставайся им, но, пожалуйста, стань крестьянином, пусть даже у тебя лишь клочок земли». Вслух же она сказала:

— Ладно, давайте ужинать. Хиёси, Оцуми, садитесь поближе к очагу.

Она раздала всем миски и палочки для еды. Ужин ничем не отличался от любого другого в их доме и состоял из одного жидкого просяного супа. Яэмон, как обычно, почувствовал обиду и стыд, потому что был главой семейства, неспособным прокормить жену и детей. Хиёси и Оцуми, жадно схватив миски, раскрасневшись, уплетали скудную еду. По их аппетиту нельзя было заподозрить детей в том, что трапеза казалась им нищенской, ведь они и не знали других кушаний.

— Хозяин лавки подарил мне бобовую пасту. У нас еще остались сушеные овощи и каштаны в амбаре, так что Оцуми и Хиёси должны есть как следует, — сказала Онака, пытаясь подбодрить мужа. Сама она не притронулась к пище, пока дети не наелись досыта и отец не отодвинул от себя миску. Сразу после ужина все отправились спать, как было принято в деревне. После заката никто не зажигал света в Накамуре.

С наступлением тьмы отзвуки постоянных сражений — человеческие шаги по дорогам и полям — становились слышны издалека. И беженцы, и гонцы с тайными поручениями предпочитали передвигаться ночью.

Хиёси часто снились страшные сны. Были они отголоском этой тайной ночной жизни или образы сражений за власть на этой земле заполняли его сознание? Этой ночью он во сне лягнул Оцуми, лежавшую рядом на циновке, а когда сестра вскрикнула от неожиданности, завопил:

— Хатиман! Хатиман! Хатиман!

Вскочив с постели, он насторожился, как перед дракой. Мать успокоила его, но Хиёси еще долго ворочался без сна.

— Прижги ему шею моксой, — распорядился Яэмон.

— Зря ты показал ему меч и рассказал о предках, — отозвалась жена.

На следующий год в доме случились большие перемены: от тяжелого недуга умер Яэмон. Глядя в лицо покойного отца, Хиёси не плакал. На похоронах он баловался и дурачился.

Осенью, когда Хиёси пошел восьмой год, к ним в дом понаехала многочисленная родня. Весь вечер они готовили рисовые колобки, пили сакэ и распевали песни. Один из родичей объяснил Хиёси: