Раздвоенный виконт

Мне еще не приходилось видеть такую тьму народа во дворе нашего замка: я только по рассказам знал, какими толпами сходился народ в былые времена на праздник или воевать с соседним замком. Впервые я заметил, как обветшали стены и башни замка, как грязен двор, где кормили коз и ставили корыта со свиным пойлом. Ожидая виконта, все строили предположения, каким он к нам вернется; давно дошли до нас слухи о тяжелых ранениях, полученных им в бою с турками, но никто толком не знал, что с ним сталось: изувечен до неузнаваемости, превратился в калеку или отделался несколькими шрамами. Портшез заставлял предположить наихудшее.

И вот наконец носилки опустились на землю: во мраке за занавесками блеснул глаз. Старая Себастьяна, кормилица, сделала шаг навстречу, но из глубины портшеза предостерегающе взметнулась рука. Несколько резких судорожных движений — и перед нами, опираясь на костыль, предстал Медардо ди Терральба. С головы до пят его окутывал черный плащ с капюшоном, справа плащ был откинут назад, открывая половину лица и половину туловища; вся левая сторона была скрыта, упрятана в сгибы и складки необъятной сумрачной мантии.

Несколько мгновений, в течение которых никто не проронил ни звука, он пристально смотрел на нас: вряд ли мы ему были интересны, просто этим взглядом он удерживал нас на расстоянии. С моря налетел порыв ветра, и на верхушке смоковницы застонала сломанная ветка. Плащ на дяде заколыхался, ветер надувал его, натягивал, как парус, казалось, ветер дует насквозь, не встречая препятствий, а под плащом вовсе ничего нет, он пуст, как плащ призрака. Потом, приглядевшись получше, мы поняли, что плащ держится на туловище, как знамя на древке: древком служило правое плечо, рука, продолженная костылем, правый бок, нога; вся левая сторона… исчезла.

Козы, уставившись на виконта неподвижным, ничего не выражающим взглядом, сбились в кучу, и спины их образовывали странный геометрический рисунок. Свиньи, более впечатлительные и непосредственные, хрюкая и расталкивая друг дружку, бросились врассыпную, да и мы наконец не выдержали.

— Сынок, — вскричала кормилица Себастьяна и всплеснула руками. — Да что же это!

Дядя, крайне недовольный произведенным впечатлением, переставил костыль и двинулся к входу в замок, вышагивая наподобие циркуля. Но на ступеньках крыльца, поджав ноги, сидели носильщики — полуголые верзилы с золотыми серьгами в ушах, с бритыми затылками и волосами, собранными в чуб или задранными вверх, как гребешок. Носильщики вскочили, и один, с косичкой, видимо их главарь, сказал:

— Вы нам не заплатили, seтor.

— Сколько? — спросил Медардо, и нам показалось, что он усмехается.

— Мы же вам говорили, во сколько станет перенести одного человека, — ответил носильщик с косичкой.

Дядя отвязал от пояса кошелек, и тот со звоном упал к ногам носильщика. Носильщик поднял его, взвесил в руке.

— Но ведь тут гораздо меньше, seтor! — вскричал он.

— Ровно половина, — ответил Медардо. И его плащ взвился в порыве ветра.

Дядя миновал носильщика и, подскакивая на своей единственной ноге, поднялся по ступенькам, вошел в дом через широко раскрытую двустворчатую дверь, ударом костыля с грохотом захлопнул обе ее створки, а когда они вновь приотворились, не забыл закрыть и эту узкую щель и окончательно скрылся от наших взглядов. Однако мы продолжали попеременно слышать стук то каблука, то костыля, а то и хлопающей двери, сопровождаемый лязгом засова, и могли следить, как он передвигается уже в самом замке, направляясь по коридорам к тому крылу, где помещались его личные покои.

За решеткой вольера виконта ждал отец. Но Медардо не зашел поздороваться с ним. В полном одиночестве он заперся на своей половине и ответил гробовым молчанием кормилице Себастьяне, которая еще долго, причитая на разные лады, стучалась к нему в дверь.

Себастьяна, высокая, полная, всегда ходила во всем черном, закутавшись в шаль. Старость ее не пригнула, не избороздила морщинами ее румяные щеки, только глаза у нее запали; за свою долгую жизнь она вскормила своим молоком всех младенцев, переспала со всеми мужчинами и закрыла глаза всем мертвецам из рода Терральба.

Теперь она стучалась то к одному затворнику, то к другому, не зная, как им помочь.

Назавтра Медардо по-прежнему не подавал признаков жизни, и мы снова занялись сбором винограда, но все как-то погрустнели, и за работой только и разговоров было что о виконте: не то чтобы мы приняли его несчастье так близко к сердцу, просто все выглядело слишком таинственно и загадочно. Только одна Себастьяна осталась в замке и с тревогой ловила малейший шорох.

Старый Айольфо, словно предвидя, что сын его вернется столь мрачным и нелюдимым, заранее обучил чпйку, свою любимую птицу, совершать полеты до того крыла замка, где располагались пустые тогда покои Медардо, и даже залетать в них через окошко. И вот однажды утром старик отворил чайке дверцу, проследил за ней взглядом, пока она не юркнула в окно к сыну, и, посвистывая по-птичьи, принялся кормить своих сорок и синиц.

Вскоре что-то шмякнулось о его окно. Старик выглянул — на карнизе лежала мертвая чайка. Старик взял ее в руки: одно крыло было растрепано, словно его пытались оторвать, одна лапка сломана, словно ее сдавили в кулаке, и выбит один глаз. Старик прижал чайку к груди и заплакал.

В тот же день он слег в постель, и слугам через решетку вольера было видно, как он плох. Но старик заперся изнутри и спрятал ключи, так что помочь ему было невозможно. Вокруг его постели носились птицы. С тех пор как он занемог, они непрерывно кружили в воздухе, не давая себе ни минуты передышки.

На следующее утро кормилица заглянула в вольер и поняла, что виконт Айольфо умер. Все птицы до единой сидели на его постели, как на дереве, унесенном в открытое море.

IV

После смерти отца Медардо начал выходить из замка. Все та же кормилица, обнаружив однажды на рассвете распахнутые двери и пустые комнаты, первой забила тревогу. Целый отряд слуг был послан вдогонку за виконтом. По пути им попалась груша, на которой еще вчера вечером они видели недозрелые плоды.

— Эй, гляньте-ка сюда, — крикнул один из слуг.

На фоне светлеющего неба они разглядели груши и пришли в ужас. И было отчего: не осталось ни одной целой груши, все были разрезаны пополам, правые половины (или левые, в зависимости от того, откуда на них смотреть) висели на своих черенках, а левые исчезли, то ли обрезанные, то ли откушенные.

Это дело рук виконта — решили слуги. Все ясно, он столько постился, сидючи взаперти, ночью ему наконец стало невтерпеж, вот он и забрался на первое же дерево и наелся груш до отвала.

Вскоре слуги наткнулись на лягушку, от которой осталась всего лишь половина, но и в таком виде — до чего живучи эти твари! — она все еще подскакивала на валуне. «Мы на правильном пути!» — смекнули слуги и двинулись дальше. Но скоро сбились со следа, потому что прошли мимо затерявшейся в зелени половины дыни, и им пришлось возвращаться назад.

Следы привели их в лес, где им сразу попался на глаза боровик, разрезанный пополам, за ним такой же мухомор, — так, кружа по лесу, они все время натыкались то на один, то на другой гриб, высунувший из земли только половину ножки, на которой сидела только половина шляпки. Грибы были разделены пополам на удивление аккуратно, вторая их половина исчезла, не обронив даже споры. Это были самые разные грибы: дождевики, маслята, поганки — ядовитые вперемежку со съедобными.

Следуя этой путеводной нити, слуги вышли на луг, что звался Монашьим, там среди трав блестело озерцо. Уже совсем рассвело, и на гладкой воде отчетливо отражалась закутанная в плащ тщедушная фигура Медардо. А по всему озерцу плавали белые, желтые, коричневые грибы, вернее, их исчезнувшие половинки. На воде грибы казались целыми, и виконт смотрел на них во весь свой единственный глаз. Слуги, спрятавшись на другом берегу и не смея вымолвить ни слова, тоже стали разглядывать грибы и вскоре заметили, что тут одни съедобные. Куда же подевались поганки и мухоморы? В пруд он их не бросил, так что же он сделал с ними? Слуги опрометью бросились обратно в лес. Долго искать не пришлось, они встретили тут же на тропинке мальчика с корзинкой, доверху наполненной половинками ядовитых грибов.