Кантонисты

— А вот налетел выгонять батраков на шоссе, — отвечает исправник.

— Боже, что ж со мною теперь будет? — заволновался корчмарь.

— А что?

— Я теперь нищий. Все батраки мне должны, все долги лопнут.

— А долги за что? За водку?

— Нет... но...

— Не ври, мошенник! Ну, водочные долги твои, как есть, пропадут. Разве не знаешь, что водку в долг отпускать запрещено законом?

Еврей поник головой и заломил руки. Воцарилось молчание.

— А много долга? — спросил исправник через несколько минут. Еврей назвал круглую сумму.

— Имеешь расписки должников?

— Какие тут расписки! Разве вы не знаете, что мы на слово верим.

— Ну, значит, Хаим, пиши пропало.

— Если бы их не выгоняли... — рассуждал задумчиво шинкарь.

— То что было бы?

— Уплачивали бы понемножку. Кстати, и хороший урожай предвидится.

— А что дашь, если взыщу твои долги?

Хаим затрепетал от радости.

— Дашь половину — возьмусь, — решительно объявил исправник, укладываясь на пуховики. Дело было улажено.

На другой день, чуть свет, деревня зашевелилась, заволновалась. Сотские бегали как угорелые из дома в дом и сгоняли народ, как на пожар. Бабы сопровождали своих мужей и сыновей и голосили навзрыд. Вся толпа сгонялась к управе. Разнеслись слухи, что прямо со сходки неисправных податных плательщиков погонят на казенные и частные работы куда-то в страшную даль. Об этих слухах позаботился шинкарь, по совету самого исправника.

Народ сплошной толпой с обнаженными головами долго ждал появления начальства, переминаясь с ноги на ногу.

При появлении исправника толпа поклонилась в пояс. Несколько стариков выступили вперед и бухнулись ему в ноги:

— Не губи, батюшка, не губи, родимый!

— А что? — спросил надменно исправник.

— Не гони на работы! Бог милостив, хлебец народится, все уплатим, до копеечки уплатим. Нешто платить не хотим? Неможется, родимый, видит Господь — неможется.

— Да что вы, ребята? Я совсем по другому делу приехал; по делу радостному — вот что!

Мрачные лица в толпе на миг озарились надеждой.

Исправник направился в сельскую управу, позвав за собою людей.

— Ведомо ли вам, ребята, что жидов из деревень гнать велено?

— Чули это мы, — отозвались одни.

— Давно бы так, нехристей.

— Водку в долг не отпускать строго было наказано жидам. Об этом знаете вы?

— Ни-ни, сего не ведаем.

— Так ведайте же!

— Значит и платить не надо? — спросил кто-то, выдвинувшись из массы.

— Не только что платить не надо, но жиды, отпускавшие свою поганую водку в долг, вопреки закону, должны еще платить деревне штрафу столько же, сколько им народ задолжал. Штраф этот пойдет на податную недоимку — вот что. Поняли?

— Как не понять, батюшка!

Поднялся восторженный говор и шум.

— Молчать! — гаркнул исправник. — Чего расходились? Забыли пред кем стоите?

Настало глубокое молчание.

— Пиши, — скомандовал исправник, обращаясь к писарю сельской управы. — Нужно составить список, сколько деревня задолжала жиду, чтобы определить сумму штрафа, предстоящего ко взысканию в пользу деревни.

— А вы, — обратился исправник к толпе, — говорите, сколько каждый должен шинкарю, только не врать.

Писарь, чуть заметно ухмыляясь, взялся за перо.

— Стой! — остановил его исправник. — Притащить сюда жида с его расчетной книжкой.

Несколько сотских бросились со всех ног за шинкарем. Через несколько минут явился Хаим с толстой, растрепанной книжкой. Еврей имел растерянный и до смерти испуганный вид.

— Укажи, шинкарь, сколько кто тебе должен денег.

— Ваше высокородие, — пролепетал еврей, — они... занимали наличные деньги... для посева.

— Укажи, кто должен и сколько, — грозно прервал шинкаря исправник.

— Вот... он, — указал шинкарь дрожащей рукой на одного из мужиков.

— Должен? — допросил исправник мужика.

— Должен, батюшка, как не должен, — ответил радостно мужик.

— Сколько? — продолжал допрашивать исправник. Еврей развернул свою книгу.

— Пять рублей с полтиной.

— Признаешь? — спросил исправник мужика.

— Нет, родимый, чего врать; я должен ему девять рублей с полтиной.

Еврей отскочил, изумленный.

— Не знаю... может, забыл записать... — промямлил он.

— Стало быть, забыл! Нешто не помнишь, когда я с Петром...

— Запиши! — приказал исправник писарю.

Поочередно еврей указывал на своих должников.

Долги беспрекословно признавались. Не удивительно, что большая часть должников спорила с кредитором о том, что суммы их настоящего долга гораздо больше суммы, записанной за ними в шинкарской книге. Они кричали на шинкаря, что он ошибся, забыл записать... Нашлись, однако, и такие мужики, которые ни за что не хотели признать себя должниками.

— Чего отпираешься? Ведь должен? — увещали их соседи, подмигивая и легонько подталкивая локтем.

— Не могу я греха на душу брать. Стало быть, не должен — и шабаш.

Когда список долгов был таким образом составлен, исправник велел прочитать его вслух.

— Верно тут написано? — спросил исправник тех, чьи имена были названы.

— Верно! — подтвердили те.

— Грамотные, подпишите и за себя и за неграмотных.

Приказание было исполнено. Крестьяне, довольные, разбрелись по домам. Бедняки радовались, что одним ударом убили двух зайцев разом: избавились от назойливых требований шинкаря — кредитора и отчасти от податных недоимок. А на радостях набросились на водку Хаима и пили на последние гроши. Хаим делал вид, что он разорен и в долг уже больше не отпускал.

Заручившись личным признанием и подписью должников, исправник смастерил акт, что вследствие прошения мещанина Хаима Нивеса о том, что такие-то и такие-то, заняв у него наличными на посев и прочее, отказываются теперь от уплаты, им, исправником, лично были опрошены подлежащие лица, кои словесно признали и подписью подтвердили основательность и законность требований просителя. Основываясь на этом акте, исправник строго предписал сельской управе принять самые принудительные полицейские меры ко взысканию денег с кого следует, коими и удовлетворить просителя.

История кончилась тем, что исправник получил львиную долю добычи, а через некоторое время он же выгнал шинкаря из деревни.

В местечках все разнородные функции управления сосредоточивались в руках становых приставов. Они самодержавно властвовали над населением, потому что другого начальства там не было. При заброшенности местечек и запущенности дорог никакому губернатору не могла прийти в голову мысль заглянуть сюда. Характер правителя, разумеется, не был безразличен для «вверенного ему населения» вообще и для еврейского в особенности. Вопрос о том, каков становой пристав, имел исключительное значение. Каждый стражник мог взять за шиворот любого еврея и потащить его в участок: уж какой-нибудь грех или обход закона за ним окажется. Законов вообще, а о евреях в особенности, было уйма. Время было нешуточное — николаевское, и «гзейрес» (суровые меры) сыпались на евреев как из рога изобилия, одна другой страшнее, невыносимее.

Когда выходил какой-нибудь закон относительно евреев или надо было ознакомить их с «правительственным сообщением», людей стали собирать на базарной площади барабанным боем. В страхе все спешили на площадь, чтобы услышать новость из уст станового пристава, одетого в полную форму, как подобает в торжественных случаях. Такое бывало, например, при предписании евреям одеваться в короткие пиджаки вместо длиннополых лапсердаков и запрещении носить бороду и пейсы. Много горя принес указ о замене еврейского одеяния «немецким». Способ исполнения указа происходил своеобразно. Стражники, имея при себе ножницы, хватали евреев на улице, отрезали им пейсы, а длиннополые их кафтаны подрезали сантиметров на 70 от земли и нарочно неровно. Часто, чтобы поиздеваться, стригли одну «пейсу» и брили лишь полбороды. Такого рода экзекуции происходили не только в городах, но и на проезжих дорогах, причем полиция прибегала к поистине варварским средствам при исполнении своей миссии. Если случалось, что у полицейских не было при себе ножниц, то они заменяли их двумя камнями: застигнутого с пейсами еврея клали на землю, под каждой из его злополучных ушных локонов подсовывали камень, а другим камнем терли волосы до тех пор, пока локон не отпадал.