Тито Вецио

Сказав это, предусмотрительный Ланиста передал собеседникам две круглые костяшки с выбитыми на них знаками.

— А что касается тебя, уважаемый Плачидежано, с такими руками, локтями и плечами ты сумеешь занять самое лучшее место.

— Да я, как бывший гладиатор, всегда найду местечко у цирковой прислуги, — не без бахвальства отвечал трактирщик.

— Ты, Ланиста, отлично работаешь со своими гладиаторами, — сказал, тяжело вздохнув, Скрофа. — Ах, если бы я мог привести на это зрелище моих девиц. Одни боги знают, какое выгодное дельце я бы провернул благодаря этому.

— К несчастью закон запрещает вход в цирк каждому, кто не рожден свободным или не получил свободу из рук граждан Рима.

— Глупейший закон и странно, что ни один трибун [14] не был настолько умен, чтобы ходатайствовать о его отмене.

— А разве ты освобождаешь своих рабов?

— Что я, сумасшедший? Я скорей бы покончил с собой… Да, придется оставить моих девиц дома. Впрочем, нет худа без добра. Я устрою их в ложу на пути триумфального шествия. Это будет необыкновенная выставка, какой Рим не видел со дня своего основания.

— Ну, мошенник! Ты подкапываешься под целомудренность наших матрон, — заметил, смеясь, фламин.

— Да разразят меня боги, если я подумал об этом, хотя надо признаться, что эти целомудренные матроны с каждым днем все больше мешают моим делам.

— Одна из матрон крайне недовольна, что из-за ее аристократического происхождения она не сможет присутствовать на завтрашнем народном торжестве.

— Скажите пожалуйста, она недовольна… Кстати, кто она такая?

— Я говорю о красавице из красавиц, любимой римским Алкивиадом. [15]

— Цецилии Метелле?

— Супруге претора [16] Сицилии? А разве Тито Вецио вернулся?

— Да, с армией консула и, говорят, привез венки, браслеты, знамена…

— И сестерции?

— Не знаю, но думаю, что денег у него побольше, чем у всех наших шалопаев, вместе взятых. Говорят, Тито Вецио скоро станет одним из богатейших людей Рима?

— Возможно. Тем более, что его отец очень богат.

— Жаль, — глубокомысленно заметил Ланиста, — Тито Вецио мог бы быть прекрасным гладиатором, и я бы бог знает сколько заплатил за то, чтобы увидеть его сражающимся на арене.

— Ого, брат, у тебя губа не дура. Но, кажется, у тебя есть только одна возможность увидеть Тито Вецио на арене — во сне. Кстати, со мной тоже случился некий казус. Представьте себе, красавица гречанка, которую я несколько месяцев тому назад купил у Исавра…

— Исавра-пирата?

— Какой он пират?.. Честный купец, скромный на вид и постоянно готовый предложить новую партию отличного товара. Несколько месяцев тому назад он приехал сюда с несколькими десятками рабов, купленных, как я полагаю, у берегов Греции. Ах, друзья мои, если бы вы видели, какой прекрасный товар был у него. Достаточно сказать, что он моментально все распродал, причем по цене, которую сам назначил. Я давнишний приятель Исавра и попросил его не скрывать, если у него осталось что-нибудь особенное. Тем более, что это могло отразиться, — тут Скрофа ехидно хихикнул, — на судьбах великого Рима. Каналья тотчас понял, что мне нужно. Всемогущие боги, я онемел при виде красавицы, которую он мне показал, и тут же заплатил ему за нее двадцать четыре тысячи сестерций. Она гречанка, вполне достойная резца своих великих предшественников, изящное творение природы, за которую я не задумываясь расплатился звонкой монетой.

— Да, двадцать четыре тысячи сестерций — это огромная сумма, — вскричал скупой фламин.

— Она стоит втрое, впятеро больше. Кроме необыкновенной красоты и грации, она на редкость умна, образованна и талантлива.

— Ишь, старый сатир, судя по всему, ты сам в нее влюбился, — вскричали с хохотом собеседники Скрофы.

— Что вы, в своем ли уме? Стану я портить товар, который мне стоил двадцать четыре тысячи. Увы, в этом деле есть и другая сторона. Красавица, как я вам говорил, живое олицетворение Венеры, но холодна и бесчувственна, как мрамор, словно Галатея, пока она еще не была охвачена любовью к Пигмалиону. Представьте, гречанка и не догадывалась, зачем я ее купил. Не стану рассказывать вам о том, как она билась в истерике и молила меня о милосердии. Дело в том, что она утверждала, будто родилась свободной и была коварно похищена. Своим постоянным упрямством она довела меня до такого бешенства, что я бы убил ее, если бы хоть на минуту забыл, во что мне обошлась ее покупка.

— А она действительно так красива, как ты говоришь?

— Какие же я могу представить вам сейчас доказательства? Но повторяю, изумительно хороша. Жаль, все портит ее характер. Она не хочет слушать никаких доводов и уже несколько раз буквально переворачивала вверх дном весь мой дом.

— Это как же?

— Представьте себе, три дня назад один из завтрашних триумфаторов, грубый и дерзкий поселянин, такой же, как наш консул, на редкость безобразный, но нагруженный золотом и разной добычей, трибун [17] нашего славного Гая Мария… Я вам даже имя могу назвать, чтобы не заподозрили меня во лжи… Не стоит? Так вот, этот в данный момент великий римский гражданин посетил мой скромный дом. Он хотя и грубый солдафон, но знает толк в женской красоте. Увидав мою афинскую Венеру, он загорелся такой страстью, что предложил мне ни больше ни меньше, как двенадцать тысяч сестерций за несколько часов интимной беседы с гречанкой.

— Вот это да! — вскричали хором приятели. — Никогда в жизни не слыхали ничего подобного.

— Да, двенадцать тысяч сестерций составляли половину покупной цены. Но едва солдафон вошел в комнату прелестницы, там началось такое, что можно было подумать, что в комнате оказались разом все демоны ада. И этот герой-победитель, взявший приступом Талу, Капсу и множество других городов совершенно спокойно, будто проглотив полдюжины яиц, постыдно бежал от девчонки, угрожавшей заколоть его кинжалом, если он немедленно не выйдет из ее комнаты.

С одной стороны, доложу я вам, было очень смешно наблюдать, как бежал этот фанфарон, испугавшись угроз слабого существа, но, с другой стороны, мне было не до смеха: двенадцать тысяч сестерций улетучились из моего кармана. Напрасно я объяснял сумасшедшей девчонке всю вздорность ее капризов и опровергал глупую болтовню о добродетели и чести. Как будто невольники могут иметь иную добродетель, кроме беспрекословного повиновения воле своих господ, в чем бы эта воля не выражалась.

— Ах, женщины, огонь и море, любезнейший.

— Ну, и что же ты думаешь с ней делать? Не продашь ли ее?

— Охотно, но кому? Подумайте только, в настоящее время всему Риму известна эта история с трибуном. Теперь мою гречанку продать потруднее, чем корсиканца. [18]

— Ты что, бил ее или морил голодом?

— Я был бы глуп, как тыква, если бы решился прибегнуть к таким методам. Это то же самое, что бросаться камнями в свою голубятню. Нет, я и пальцем ее не тронул, но мне в голову пришла одна замечательная идея, и если гречанка в ближайшие дни не образумится, я вынужден буду приступить к ее осуществлению.

— И что же это за идея?

— Ее надо как следует припугнуть.

— И как это у тебя получится, интересно знать.

— Вы знаете Кадма?

— Палача рабов? Страшного обитателя Сестерцио? [19]

— Да. Вы понимаете, этот человек словно специально рожден для моего дела. Представьте себе, что в одну из темных ночей я послал бы мою красавицу под конвоем в логово, этого изверга, и она бы увидела эту жуткую образину и все адские орудия пытки: колеса, дыбы, плети, жаровни, клещи и тому подобное. Мне кажется, после того, как Кадм объяснит ей, что она может испытать на себе кое-что из его арсенала, она будет сговорчивее и станет кроткой, как овечка.