Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

   — Бог с ней, с семьёй, но вдова! Об этом толковала вся Москва. Она не приехала и с наступлением весны?

   — Нет. Где там! Но, по-моему, самым страшным было не это. Александр только что проделал весь путь на Псковщину с телом своей матери. А его самого проводил лишь давний поклонник Надежды Осиповны — Александр Иванович Тургенев. И дядька, растивший Александра с пелёнок. Тургенев ехал, естественно, в возке, дядька — на дровнях, обнявши гроб. Всю дорогу. Говорили, на станциях его едва удавалось уговорить выпить горячего чаю. Морозы стояли лютые. Даже у жандармского полковника совесть зазрила, глядя на старика.

   — Вы о дядьке и думали, мой друг?

   — Нет, об ином удивительном обстоятельстве. Кажется, я не рассказывал вам, что вблизи Святых Гор поднялась метель. Ямщики заплутались и вывезли гроб в Тригорское, основательно напугав его обитателей. Прасковья Александровна Осипова зазвала всех путников переночевать. Но — гроб остался ночевать в дровнях, и если бы не так и не расстававшийся с ним дядька, превратился бы к утру в снежный сугроб. Дядька обихаживал его как мог и чуть не навзрыд плакал, благо оставался во дворе один-одинёшенек.

   — Боже, какое пренебрежение и к такому человеку!

   — Просто к человеку, дорогая. А на утро обоз потянулся в Святые Горы, только без так любившей поэта Прасковьи Александровны.

   — Это рок. Но за что он был так безжалостен?

   — В земной юдоли такого вопроса задавать некому. Вместо себя Прасковья Александровна послала в монастырь двух младших родственниц. Могилу кое-как выдолбили в мёрзлой земле рядом с могилой Надежды Осиповны, закидали мёрзлыми комьями в надежде на близкую весну, когда родственники займутся ею...

   — Тщетная надежда.

   — Вплоть до сегодняшнего дня. Мне трудно оспорить приговор Катерины Ивановны. Кто-кто, а она знала цену истинным чувствам. На погребении императора вдовствующая императрица так и не смогла её заставить стоять рядом с собой, хотя по положению былой фрейлины бабушка и имела на это право. В глазах придворного общества, во всяком случае. Она так расположилась во время траурных церемоний, что её невозможно было заметить. Зато на следующие после погребения дни она приходила в собор и оставалась там всё возможное время, ни с кем не делясь своими чувствами.

   — Вы полагаете, Катерина Ивановна по-настоящему испытывала привязанность к императору? Это при его характере, семье, обращении с ней самой, наконец?

   — Привязанность ничего бы не обозначала — она любила его. И уважала свою любовь.

   — Какой вы применили удивительный оборот!

   — Почему же? Человек должен уважать свои чувства. Если они настоящие. Если Господь благословил ими. Катерина Ивановна уважала. И всё-таки почему так долго нет от неё известий?..

Чувства наши сильнее мыслей наших.

А.П. Сумароков

Год за годом сон упрямо отступал к рассвету. Всё чаще не приходил совсем. Манил вязкой бесконечной дремотой. Обрывался вспышками памяти. Полустёртыми картинками. Забытыми словами. Замок тонул в тишине и шорохах. В ветряные дни отзывались тихим стоном каминные трубы. Ветки деревьев скреблись о ставни. Гулкими струйками срывался с кровель снег. Лопотали на ржавых осях флюгера.

Знала каждый звук. И — ждала. Утра ли? Или чуда? Медленно высвечивались проёмы окон. По краям тяжёлых портьер. Пели петухи. В кромешной тьме первые, будто робкие. С едва обозначившимися занавесками вторые. Вместе с первыми хлопнувшими дверями — третьи. Горластые. Неугомонные. Скрипели тяжёлые засовы. От кузницы раздавался перестук молотков. Перекликались сонными голосами кухарки. Мягко падали в коридоре связки соломы — истопники открывали печные дверцы, выбирали золу, гремели вьюшками.

Тихая суматоха начиналась на хозяйской половине. К её комнатам не подходил никто. Её мир — она и Селестин. Приговорённая к ней Селестин. Почти ровесница. Неизвестно почему не вернувшаяся на родину, хотя всю жизнь старательно копившая деньги: «О, мадам, это для Франции!» Для Франции, где давно успели умереть близкие, родные, а дальние забыли о её существовании. В конце концов, многого ли можно ждать от камеристки отставной фрейлины? Никто ничего не ждал, и Селестин с её трезвым умом себя не обманывала. Просто это была её мечта. Её чудо, которому не суждено было состояться. Целыми днями она хлопотала. Требовала. Напоминала прислуге о своей всеми забытой госпоже. «Мадам хочет!» «Мадам предпочитает!» «Мадам любит или не выносит!» Останавливать Селестин не имело смысла: «Но ведь такова воля графини. Разве не так, мадам?» Милая и тоже единственная Таша, досточтимая графиня Буксгевден [1], самая близкая подруга с институтских лет и на все времена. Что ж, они не могли надоесть друг другу до необходимости расстаться. Просто стали частью друг друга. И всё же... Свой дом... Свой...

Что? Визг полозьев. Кто бы в такую рань? Громкие голоса. Только не вставать. Если надо, Селестин не замедлит сообщить. От неё замок никогда не имел секретов.

Её голос. Шаги. Тихий стук: «Мадам! Вы разрешите, мадам? Нарочный. Письмо...» Срочное письмо? Она ещё кому-то нужна? Разве не все ушли? «Мадам, это от вашего внука, от его превосходительства Баратынского. Из Москвы, мадам. О, никаких неприятных новостей. Напротив — господин Баратынский обеспокоен вашим здоровьем...» Опять первой прочла письмо! Впрочем, бог с ней. Забота Эжена? И в самом деле неожиданность. Хотелось ли бы его увидеть? Пожалуй, нет. И его тоже нет.

Письмо по почте, Селестин? Почему в такой час? «О, нет, мадам, с оказией. Курьер испугался метели и переночевал в деревне. Боится, что просрочил время. Спешит». Значит, ответ не нужен, и слава богу. Но что это ещё — книга? Сочинение Эжена? Когда-то мы с его величеством гадали на стихах: на чём раскроется, что прочтётся. Бывало куда как забавно. Его величество верил и иной раз задумывался. Иной радовался. А если попробовать на строках Евгения Баратынского, который родился в год, когда его величества не стало?.. В тот самый год...

И даже посвящение: «Женщине пожилой, но всё ещё прекрасной». Бог мой, как смешно. Или горько.

Девяностые годы... Вот тогда было начало осени. Нити дружества — их было множество. Ещё множество. И все они начали рассыпаться на глазах. Сама закрыла за собой дверь в Гатчину. Во дворец. Приезжала. Часто. Племянник Абрам Андреевич, отец Эжена, служил в чине подполковника, занимал должности гатчинского коменданта и инспектора гатчинской пехоты. Смешные должности. Нелепые фантазии. Тогда же в Гатчине работал архитектор Василий Баженов. Нравился императору. Строить стал в поместье Абрама Андреевича — в тамбовской «Маре».

Нет-нет, поначалу всё складывалось удачно. Братья Абрам и Богдан Баратынские. С её лёгкой руки любимцы цесаревича. Едва вступив на престол, его величество награждает обоих неразделённым дворцовым селом Вяжля Тамбовской губернии. Богдан Андреевич дворцовой жизни сторонился. Предпочитал морские плавания и сражения, даже не верится: через два года контр-адмиралом станет командовать эскадрой Балтийского флота, через три — архангельской эскадрой в Белом море, через четыре станет вице-адмиралом. Его величество ни разу не лишал его своего покровительства.

Абрам — другое. Всё время на глазах. В январе 1800-го женился на смолянке. Позже благодарил за подсказку: без вас, тётушка, не обрёл бы моего сокровища. Александра Фёдоровна Черепанова. Приглянулась императрице. Могла оставаться фрейлиной — у императрицы. Предпочла замужество.