Сердце трубадура (СИ)

Гийом ее невзлюбил еще заочно, когда ждал, что вот-вот к суровому его господину прибудет она — замена той женщине, которая для Гийома была вроде как мать. Кроме того, он уже с самого начала ревновал — ревновал то внимание Раймона, которое, должно быть, теперь достанется молодой соблазнительнице, а не ему, любимчику, оруженосцу и певцу. Такие чувства, наверное, можно сравнить (как это ни странно) с тем, что испытывает мальчик, ожидая со дня на день прибытия мачехи. Эн Раймон был нужен ему самому!.. А кроме того, хотя Гийом о том не знал (а узнал бы — так не согласился б), но мадонна Санча устраивала его в качестве Раймоновой жены еще и потому, что барон, суровый и милостивый, гордый и отважный барон, рыцарский идеал юного Гийома, — барон свою старую и рябоватую супругу никогда не любил.

…Впрочем, Серемонду — тоже. Раймон де Кастель, кажется, вообще не умел любить женщин. Жена — это то, чему полагается быть у каждого мужчины, ей должно вынашивать и рожать баронских детей, по ночам удовлетворять его плотские желания, как то велел женщине сам Господь Бог, и всячески мужу служить и угождать — а именно создавать в замке колорит семейной жизни, украшать своей красотой вид пиршественной залы, в отсутствие мужа управлять хозяйством и не попадаться на глаза, когда он не в духе.

Таковы обязанности христианской жены; еще она должна быть — во-первых, здорова и способна к деторождению, во-вторых, красива, и в-третьих — тиха и послушна. Раз уж женщины обязаны существовать, так пусть хоть жить не мешают.

…А Серемонда, старшая дочка барона де Пейралады, каталонская дворянка, на первый взгляд полностью подходила под такое описание. Вид — цветущий и крепкий, кожа чистая, румянец — как надобно, и бедра достаточно широкие, и вообще, фигура подходящая, все при всем. С красотою тоже повезло. А насчет послушности — при хорошем, правильном муже и жена станет правильная, никуда она не денется.

Серемонда была Раймона младше на 29 лет. Глаза у нее были прозрачно-карие, волосы — очень длинные, шелковистые и темные, но не черные, а душа — очень гордая, очень пылкая и очень несчастная. Насколько, например, Гийом по самому складу своего характера предназначался для радости, настолько же Серемонда де Кастель подходила для страдания. Она могла страдать и без особых внешних причин — просто плакать над книгою, или плакать при виде красивого заката — как от тоски по некоему раю, потерянному для детей человеческих, раю, о коем нам напоминает любая прекрасная вещь — как дальний отсвет того света, который мы будто бы когда-то знали… Она остро чувствовала любую несправедливость, в том числе и причиненную ей самой. Она очень легко обижалась. Еще… Что еще можно сказать про донну Серемонду? Живую душу, особенно ту, которая кажется описывающему прекрасной и уязвимой, не опишешь словами; можно сказать, что она обостренно чувствовала боль — и телесную (вскрикивала, уколовшись иголкой), и духовную. Но почувствовав боль, хотела не скорбеть, а ударить в ответ. Так в детстве она рвала неудачное вышиванье; так сильно стегала прутом ужалившую крапиву. При всем том была она и великодушна, и щедра, и — под настроение — милосердна.

Наверное, худшей супруги для барона Раймона не нашлось бы в целом мире.

Она была с ним несчастна — с первого дня, вернее, с первой болезненной и грустной брачной ночи, когда девственность ее обернулась кровью, и болью, и тем горем, о котором стыдятся говорить. Несчастна она была, когда он сухим колючим ртом целовал ее за завтраком, говоря — «Здравствуйте, жена». Несчастна была, когда он пинком расшиб о стену ее гладкошерстную старенькую собачку, привезенную из родительского дома. Несчастна была, когда взамен не вовремя подвернувшейся под ноги зверушки эн Раймон, устыдившись (хотел просто отшвырнуть с дороги, и — на тебе…) обещал купить ей новую, точно такую же — и не купил. Несчастна она была, когда он холодно спрашивал ее, не понесла ли она наконец от него ребенка. Но несчастнее всего она бывала, когда он приходил к ней в опочивальню — и, тихо насвистывая под нос, начинал разматывать завязки на башмаках… Да, Серемонда знала, что такое плотская любовь — это холод и боль, и надо только терпеть, и стараться не крикнуть, когда сильная рука стиснет твою плоть, не закричать, потому что так должно быть. Была несчастна и потом — с каждым днем все более, потому что единственное, что могло бы ее утешить — это если бы Раймон хотя бы любил ее. Но на свое счастье она привыкла страдать одна, стиснув зубы, внутри себя; и привычка эта укрепилась очень сильно. Так некто, у кого в уме звучит, повторяясь, навязчивая флейтовая мелодия, не сразу распознает, когда флейта заиграет и на самом деле. Серемонда только через полгода после свадьбы достоверно поняла наконец, что страдает — и что причиною тому страданию ее христианский брак.

Что ж… Она блистала в новых платьях с висячими и плиссированными рукавами, расшивала золотом новенький облегающий жип, призванный подчеркнуть форму высокой груди, горделиво обращалась к рыцарям замка Кастель-Руссильон с высоты своего положения баронессы, заказывала у ювелиров самые дорогие запястья. Прекрасно танцевала. Охотилась с соколом. Стойко смеялась громче всех, выглядела красивее всех. То есть надменно, сжавшись внутри собственного тела, несла и несла свой страшноватый крест, объясняя всем вопрошающим, что это — такое украшение. Ей даже не было страшно. Почти.

— Гийом… Лучше-Всех… Пойми ж ты, пожалуйста, я старше, я тебя дурному не научу. Это в самом деле опасно. Это надобно прекратить. Ты сунул голову в петлю, Гийом.

— А, ерунда, — тот беспечно отмахнулся, потянулся за полупустой третьей бутылкою. — Ничего не будет. Рай меня любит, правда. Он мне доверяет.

— Не весь мир у тебя в друзьях. Кто-нибудь может и постараться, сделать доброе дело. Доброхоты всегда отыщутся…

— Да ты что, Элиас, — юноша потряс возле уха глиняную бутыль, внутри ее гулко плеснула влага. — Кто бы это мог?.. У меня ведь нету врагов. Потом, это же любовь, это же прекрасно. Кто этого может не понимать?..

— Это не любовь, друг мой. То есть да, любовь, конечно, тоже — но кроме того это еще и смертный грех.

Гийом покраснел так стремительно, что друг его даже удивился. Кажется, это единственное, чем парня можно было задеть, догадался советчик запоздало. Гийом поставил глиняную бутыль на парапет, нервно сцепил пальцы — Элиасу даже стало его жалко, он потянулся похлопать друга по плечу. Тот слегка отдернулся от широкой смуглой дружеской руки.

— А, брось… Ну, да, грех… Наверное. Но что ж я могу поделать?.. Я ж ее люблю… И потом, это же не только мое дело. Это тебе не бросить, например, ковыряться в носу или напиваться: когда любишь… ну, как будто всю душу, другую душу, в руках держишь — (он даже сложил — для наглядности — руки лодочкой, будто держа в них что-то очень маленькое, мышку, например, или птенца.) — Только того и хочешь, чтобы больно не было… этой душе, Элиас. Готов что угодно сделать, только бы…

— Да ты пьян, Гийом.

Тот дернулся, как разбуженный. Недовольно посмотрел в суровые, грустные глаза друга. Махнул рукой (невидимый птенец шлепнулся о дощатый пол караулки).

— А, ну тебя, дурак… Ничего ты не понимаешь. Ни-че-го. А все потому, что никогда никого не любил.

— Еще как любил. Тебя, например. И мне твоя голова дорога на твоих плечах, если уж тебе она совсем надоела…

— Кто любит, не боится, — Гийом тряхнул волосами, вид у него был до крайности идиотичный. Очень жаль. — Знаешь, вот еще Пейре Овернский написал — «Дар любви — ничьим другим не чета, Не так желанен шотландский престол Мне был бы, как от нее — нищета…»

(Ну все, пошел стихи читать. Зарубить, что ли, дурня, чтобы не мучился?)

— А Фолькет де Марселья, что из Тулузы, говорит — что нету радости сильней, как в том искать благую страсть, чтоб из-за дамы мертвым пасть… В общем, лучше умереть из-за любви, чем жить без Амора. А кроме того, — добавил он, подсаживаясь на короткую лавочку и обнимая друга за плечи, — вовсе я не собираюсь из-за любви умирать! Я жить с ней, с любовью, собираюсь, Элиас, дружище… Не волнуйся ты, ну что мне станется? Добрый старый Лучше-Всех…