Екатерина I

– Оно так, конечно, – сказал Матвеев. – А в какой губернии? Коли из моих – подавай! Выделим и по старому указу. А коли не моей губернии, проси особо государыню, и Пётр Андреич поддержать может.

– Охотно! Как своему не поноровить… Только слушай – не ворочайся, коли к нам переходишь.

– Какое тут ворочанье, Пётр Андреич! – чуть не сквозь слёзы выговорил, напустив на себя скорбное чувство, проходимец Ушаков.

– Ладно! Давай лапу… Стукнем на дружбу! Разнимай, Пётр Павлыч! Наш – так нашим и будем считать. Да тотчас и работу дадим на искус. Исполнишь?

– Почему не так, коли можем…

– Как не мочь, коли захочешь…

– Говорите.

– Баял ты, что пара новых господчиков здесь, чего доброго, окажется в приближенье. Так ты сведи-кась с ними знакомство, не тратя напрасно времени, да пощупай, как и что. Чего нам от них ждать? Как высоко могут летать, к примеру? Куда норовить стараются? Какие норовы с изнанки есть али открываются? Словом – разузнай и верно назначь – что за люди, чтобы меры взять: как их приручить что ли, али, не то, ножку подставить…

– Да как же тебе этих будет приручить, коли Сапегу смекаешь в ход пустить [49] ? – спросил развязно Андрей Иванович.

– Мало ль что думается… Да не всё то удаётся, что думается! Ино и сдумал, да видишь – потерпеть может, и за другое можно попридержаться. Я к Сапеге не привязывался, а коли некого было подсунуть другого, надо было пустить и полячка, коли бы успеть только Сашке нос утереть. А коли слышим теперь про этих ловчаков и про то, что Сашка почуял, что они могут его против шерсти погладить да поотодвинуть от кое-кого подальше… можно и около них попробовать.

– Смотри, Пётр Андреевич, не дай маху только, – отозвался Шафиров.

– А что тебе? Тебе, словно, претят немчики, после того, как вас, умников – и тебя и Головкина – ласковый Остерман оттирать начал [50] ? – со смехом ответил Толстой.

– Нет, я не думал об Остермане, теперь ему немцы лифляндские самому не с руки. Любит он связи водить со своими немцами, дальними. А подумал я, как бы этих Левенвольдов не прибрал к рукам сам Головкин? Теперь с Ягужинским породнился, так ино, где сам не успеет, зятя сунет, а тот без мыльца въедет куда угодно…

– Насчёт Павлушки, господа енаралы, не извольте сумненья иметь. Его милость, первое дело, с угощеньица однажды вечерком у графа Петра Андреича – рыльца не может людям показать… больно неказист: расквасил как-то. А другое дело, хотя бы и рыльце было в исправности, за проказы прошлогодней весны с доносцем [51] сидеть должен без шпаги. И сидеть будет молодцу столько, сколько Андрею Ушакову Господь Бог на душу положит!.. – с чувством собственного достоинства выговорил генерал-разыскиватель.

– Ого-го, какой же ты, парень, молодец! Дай же на тебя посмотреть взаправду! – крикнул граф Матвеев и подошёл к Ушакову – Так ты, голубчик, как видно, не зеваешь?! Да как тебе удалось разузнать про Павлуху, что это он смастерил потихоньку доносец на такого молодчика, как Монс? Мы думали и говорили даже, что из Кантемировских… Дуня, например…

– Да она-то само собою, а Павлуша, известно, Дуне поноровил, – ответил Ушаков Матвееву.

– Значит, и Чернышейкам теперь не лафа будет? То-то они и заехали в Белокаменную. Никого не принимают. Слух пустили, что Авдотья Ивановна на сносях. «От кого бы это? – подумали мы. – Нет ли потаённого кого-нибудь?» Ан тут вот чем пахнет… Отводец… чтобы покуда не тревожили…

И Матвеев стал ходить взад и вперёд по келье Петра Андреевича.

– А что, не слышно ль у вас было в Москве ещё кой-чего? – спросил с участием Толстой.

– Да что слышно? Мне вот из Ярославля, с Нижнего и из-за Костромы привезли разом три письмеца. Стал читать – гляжу, а все они как одно… слово в слово… Угрозы Сашке… Обвиненье его в предательстве отечества и в воровстве…

– Ну, то же, значит, что и к нам присылают… И вы говорите, вам доставлены с Волги? – спросил Шафиров.

– Да… оттуда, – ответил Матвеев и сел подле хозяина, ненароком взглянув на него. Тот с чего-то потупился и упорно стал глядеть в пол.

Ушаков мгновенно заметил это и принял к сведению.

На минуту воцарилось молчание.

– Так я, Пётр Андреич, относительно камер-юнкеров твоё поручение, знай, приложу всё своё старание выполнять… А ты будь завтра во дворце всенепременно сам, после полудня. Мы там должны, неотменно помни, встретиться. Я подам тебе челобитьице, и ты доложишь благочестивейшей и слово замолвишь насчёт усердия и прочего, чтобы направить дельце-то о дворах как следует. А я вам слуга вполне. Что повелите – всё готов. А теперь прощенья просим. Людей я сниму. А ты держи ворота на запоре да и пролазу с переулка вели забить на свой двор.

– Ладно! Будет всё по твоему желанью. Только не окажись предатель! А то ты вечор у меня кое-что оставил. Коли ты пойдёшь на попятный, мы и дадим ход твоей потере.

– Какой такой?

– Не знаешь, – тем лучше.

– Да, может, не моя?

– Твоя… не изволь сумневаться, руку Андрея Иваныча я знаю хорошо и могу различить.

– Что же бы это такое? – сказал в раздумье Ушаков – Скажите на ухо?

– Сказать – почему не сказать, а дать – не дам! Моя находка. И не спрашивай! Давай ухо!

Ушаков приставил ухо ко рту Толстого, и тот что-то шепнул ему, но так тихо, что из собеседников никто не слыхал, кроме Андрея. Он же вздрогнул и побледнел, закусив губы.

– Так будь же нам верен, дружище! И до той поры, как задумаешь предавать, ничего не опасайся. В сохранности и неприкосновенности твоя потеря. А насчёт её значения для тебя, я сам полагаю, умею судить, не хуже тебя.

– Жаль, конечно, что досталось тебе, да впрочем, пустяки! – стараясь отделаться шуткою, отозвался Ушаков, видимо сконфуженный.

Толстой непринуждённо захохотал, но со злою иронией, как показалось Шафирову, стал поддразнивать Ушакова:

– Пустяк… Совсем пустяк! Только головы чьей-нибудь стоить может.

Когда происходил этот разговор на одном конце Васильевского острова, на другом конце после отъезда государыни и гостей вёлся следующий разговор у мужа с женою. Говорили у себя князь с княгинею, Меньшиковы.