Ян Собеский

Дрожь пробежала по моему телу…

— Каким образом ты мог допустить мысль, — воскликнул я, — что я его убийца, напавший на него из-за угла и изрубивший его! Мы несколько раз ссорились друг с другом, вчера я даже над ним насмехался, но мы разошлись на дворе. Я ни о чем не знаю.

Взволнованный, однако, я немедленно встал и начал одеваться.

— Я пойду прямо к королю, — отозвался я, — пусть сейчас же произведут следствие… Я невиновен…

— А там уж расследование началось, и король уже уведомлен, — произнес Шанявский. — Я был уверен, что ты уже скрылся, потому что и я тебя подозревал… Расследование дало только то, что вы вчера поздно вечером поссорились и что после этого он скрылся из своей квартиры и домой больше не возвращался. Челядь, вернувшись ночью, нашла его труп в лесу. Я тебе говорю, что все единогласно обвиняют тебя. Изрубленный труп с расколотой головой уложили в сарае на тюфяке. Я слышал, что жена его приходила посмотреть на него и, не проронив ни одной слезинки, перешла из своего помещения в женское отделение. Вообще, она вовсе не огорчена…

— Я не виновен, — возразил я. — Ты знаешь меня, я перед тобою не скрыл бы. Правда должна обнаружиться. Я одеваюсь и еду к королю…

Не успел я проговорить эти слова, как Моравец вбежал в комнату и, увидев меня, заломив руки воскликнул:

— Король велел тебя позвать! Почему ты не бежал вовремя? Гнев овладел мною.

— Слушай! — воскликнул я. — Неужели ты вместе с другими потерял разум? Я ни о чем не знаю…

— Король велел тебя позвать! Почему ты не убежал? — повторил Моравец. — Еще во время последнего сейма он был возмущен поединками и убийствами возле замка, а теперь тут, под его боком, такое преступление, и убили Бонкура, которого он любил и в услугах которого нуждался.

Видя, что он мне не верит, я стремительно снял висевшее над кроватью распятие Христа и поклялся ему, что никогда не был убийцей.

— Если б ты даже сто раз поклялся, — возразил Шанявский, — то ты других не убедишь; я тебе верю, но король…

Надев первое попавшееся платье, я, как в горячке, побежал к королю, которому в этот момент Ляфор натирал ноги и помогал одеваться.

По лицу Собеского я сразу увидел, что мое дело обстоит плохо. Увидев меня переступающим через порог, он затрясся от гнева и закричал:

— Убийца! Ты даже не пощадил достоинства своего короля… Знаешь ли ты, что это значит — обнажить саблю там, где находится король?.. Ты своей головой ответишь за это!

Я упал на колени, ударяя себя в грудь.

— Всемилостивейший государь! — воскликнул я. — Я не виновен. Это дело не моих рук… Я могу поклясться в этом…

— Прочь от меня! Прочь! Пока ты цел, — начал король. — Ты убийца и вдобавок хочешь быть клятвопреступником. Посмотри только, до чего тебя довела твоя глупая страсть. Ты погубил Душу.

— Всемилостивейший государь!.. — вопил я.

— Молчи! — крикнул король. — Молчи! Убирайся вон, пока ты невредим, и не показывайся мне на глаза… Когда тебя схватят чиновники маршалка, я тебя защищать не буду.

— Всемилостивейший государь, — начал я умолять, — если я убегу, все признают меня виновным, а я не хочу покрыть себя позором, спасая этим свою жизнь, потому что я не виновен…

— Все тебя обвиняют, — гневно возразил король, — все! Вас видели вчера вечером спорящими, и вы вместе вышли…

— Но я прямо пошел наверх к себе домой и не видел после этого Бонкура, — повторил я.

— Уезжай отсюда, слышишь, — прервал король, — я тебя жалею. Правда откроется, но прежде, чем ты докажешь свою невиновность, в которую я не особенно верю, тебя засадят в тюрьму, потому что тебя захватили чуть ли не in flagranti. С маршалком нельзя шутить…

Король окинул меня взглядом.

— Нет, всемилостивейший государь, я не стану удирать, — прервал я спокойно, — я не виновен в убийстве.

— Да! Да! — прервал Собеский. — Это софистика! Ты говоришь, что не совершил убийства, но дуэль между вами была… А дуэль без свидетелей — это убийство.

— Но я с ним не дрался! — воскликнул я в отчаянии. — Я сам себя отдам в руки власти, потому что я не могу допустить, чтобы меня обвиняли, когда я не чувствую за собой вины…

Несмотря на мои клятвенные уверения, король не успокоился, не желая мне верить.

— Поступай как хочешь, — воскликнул он, — но я не могу тебя дольше оставить ни при моей особе, ни при дворе. Если тебя подозревают в убийстве… то мне не следует тебя поощрять. Количество преступлений увеличивается, и им не следует потворствовать. Передай все дела Шанявскому и иди на все четыре стороны… я тебя знать не хочу.

От огорчения мне хотелось заплакать, и я снова упал перед королем на колени.

— Всемилостивейший государь, — начал я, вознося руки к небу, — не осуждай меня невиновного и не отталкивай от себя. Твой гнев на меня будет причиной того, что все меня осудят…

Король не дал мне окончить.

— Довольно, довольно! — произнес он. — Я не могу этого слышать, и мне нельзя тебе потворствовать… Как я сказал, так и будет.

Он указал мне на дверь; Ляфор, видя короля разгневанным, раскрыл передо мной двери, и я должен был уйти… В голове у меня был страшный хаос, но я и не думал о том, чтобы скрыться.

Шанявский ожидал меня в передней, желая знать, чем все это окончится; я бросил ему ключи и попросил его принять кассу.

— А ты? — спросил он.

— Что я сделаю? — повторил я. — Но ведь ты не можешь думать, что я убегу, чувствуя себя невиновным. Я тут останусь до окончания следствия и найду преступника, потому что не хочу на себе оставить кровавое пятно такого убийства. Те, которые полагали, что я уже за горами и за долами, видя меня разгуливающим на свободе и не думающим о бегстве, понемногу начнут менять свое мнение.

Кроме Шанявского и Моравца, все меня сторонились из боязни быть заподозренными в соучастии и иметь дело с судебными властями.

Я первым делом пошел вместе с Шанявским в сарай, где находился труп. При виде его я весь задрожал, до того он был обезображен; кроме черепа, из которого вытек мозг, лицо и плечи были изуродованы… Кровь уже давно перестала течь из ран, и он весь был покрыт темно-красной скорлупой… Из этого можно было заключить, что убийство было совершено накануне вечером.

Раны были нанесены саблей, и возле трупа нашли лишь поломанную французскую шпагу. Это не был поединок, а простое нападение, и, судя по количеству ран, казалось, что убийство было совершено не одним, а, по меньшей мере, двумя лицами.

Затем я отправился в помещение женского персонала с намерением повидаться с женой убитого Бонкура, но меня к ней не допустили.

Из нескольких шепотом сказанных слов Летре я вынес заключение, что и Фелиция подозревает меня в убийстве мужа, смерть которого она вовсе не оплакивает. Летре тоже советовала мне бежать, но я ей ответил, что и не думаю трогаться с места, пока не найду настоящих убийц и не освобожусь от возведенного на меня обвинения.

Поэтому я остался в Яворове, а так как я считал себя изгнанным, то не пошел в столовую, а остался в своей мансарде. Я не в состоянии описать все, что я выстрадал за это время.

Наместник маршалка, видя, что я не собираюсь бежать, не арестовал меня; на мое желание остаться смотрели как на нахальство с моей стороны, а не как на доказательство невиновности, объясняя это тем, что я уверен в покровительстве короля, а потому так смело веду себя. Ввиду такого мнения расследование дела шло довольно медленно, и я сам должен был им руководить… Нельзя было найти никакого следа, чтобы догадаться, кто мог быть убийцей.

Насколько я знал Фелицию, я мог ее подозревать в том, что, не послав непосредственно убийц, она могла быть косвенным образом к этому причастной. Я не был единственным, потерявшим из-за нее голову, и было много других, которые из-за нее с ума сходили, с тою только разницей, что моя любовь была постоянной, а их скоропреходящей. Из расспросов я узнал, что в последние дни перед убийством за женой Бонкура особенно ухаживали два молокососа, Слоневский и Маргоцкий. Летре мне рассказала, что несколько раз видела Фелицию то с одним, то с другим, смеющейся и шептавшейся по углам, и что на следующий день после убийства Слоневский и Маргоцкий пришли к столу с сильно измененными лицами, бросая вокруг себя беспокойные взгляды, и она сразу это заметила.