Чудаки

— Но кто вы такой, — с горячностью спросил Паливода, — что смеете учить меня?

— Я твой доброжелатель, человек старше тебя опытом, и обязан по совести сказать тебе правду.

— Но я об этом не прошу вас!

— Я даю тебе ее непрошеную: ты можешь ее принять или отвергнуть, как тебе угодно. Ты имеешь доброе сердце, товарищи тебя баламутят — мне жаль тебя; подумай о себе… Я пришел сюда с самыми лучшими для тебя намерениями.

— Благодарю вас, — сказал, покручивая усы, Паливода, — но…

— Я чувствую, — подхватил Гарба, — что ложный стыд удерживает тебя выслушать мнение, с которым ты внутренне согласен. Ты сделай это незаметным образом; прежде всего перемени род жизни, помирись с матерью, и первый проси у нее прощения. Ну, скажи откровенно, счастлив ли ты жизнью, которую ты теперь ведешь? Среди этого омута не находят ли на тебя минуты тоски, сомнения, даже отчаяния? Насыщает ли тебя кутеж и пустая болтовня? Считаешь ли ты счастьем бурю света? Скажи?..

Паливода склонил голову, замолчал, потом поднял ее и со слезами на глазах спросил пана Грабу, избегая прямого ответа:

— Но почему вы противитесь моему предводительству, хотя я не добиваюсь этого титула?

— Потому, что вся суть не в титуле, любезный пан Константин. Предводительство есть великое и прекрасное бремя; но хватит ли у тебя сил нести его?

— Конечно, скажу вам, я справлюсь не хуже теперешнего нашего предводителя.

— Отлично! Наш предводитель имеет только титул предводительский. Но подумал ли ты, что значит быть предводителем дворянства в полном значении этого слова? Хватит ли у тебя сил и терпения бороться со связями, с родными, отвергать просьбы друзей, иногда даже стращать их; следить за делами сирот и вдов в опеке, за делами других сирот — крестьян в отношениях их к помещикам? Довольно ли у тебя стойкости, благоразумия и хладнокровия, чтобы отстаивать блага уезда, поддержать в нем доверенные твоей совести, порядок и справедливость? Наблюдать за собою и за другими, жаловаться, когда нужно, ссориться, когда этого требует совесть, преследовать грабителей и мошенников, которых придется выметать из всех углов: хватит ли у тебя для этого сил? Скажи!..

Паливода не знал, что ответить; но по лицу видно было, что истина проникла в глубину его сердца, ему только стыдно было сознаться.

— Я по всему вижу, что ты не можешь быть избранным, несмотря на усердные старания твоих друзей; зачем подвергаться вернейшей неудаче?

— Неудаче?

— Без всякого сомнения! Лучше вперед отказаться от кандидатства.

Когда они договаривали эти слова, то пан Самурский вместе с паном Пруцким после крикливой конференции в первой комнате вошли с лицами разъяренными и предвещающими грозу.

Пан Пруцкий был молодой человек, который дрался на четырех поединках и был на восьми дуэльных завтраках. Он смело подошел к пану Грабе, оттолкнул Паливоду, который его удерживал и запальчиво закричал:

— Ваши извинения и извороты ничему не помогут. Вы обидели пана Константина, нелестно отзываясь о нем при пане Самурском, а в лице его вы обидели и его друзей, от имени которых я требую от вас удовлетворения.

Граба с улыбкой сострадания посмотрел на пана Пруцкого, потом на Паливоду; последний был сильно сконфужен, стоял молча и кусал с досады усы.

— Какого вы требуете от меня удовлетворения? — спросил с расстановкой Граба.

— Или вы должны публично извиниться, или мы будем стреляться!

— А в чем прикажете просить прощения?

— В том, что вы говорили о Паливоде пану Самурскому. Вы должны оправдаться.

— А если я не оправдаюсь?

— Тогда мы будем стреляться!

— А потом что? — спросил Граба.

— Вы шутите? — сказал Пруцкий.

— Сохрани Бог меня шутить! Такое серьезное дело, нечего шутить! Разве над вашею фантазией и желанием быть раненым мною?

— Это еще мы увидим.

— Пускай и так.

— Я не хочу лишить вас правой руки, нужной для приглаживания усов, я должен подстрелить вам левую, потому что убить вас я тоже не хочу. В жизни вам нужно еще много чему научиться, а потому не следует вас лишать ее.

Пруцкий и Самурский хотя и сильно распетушились, но скоро притихли, озадаченные хладнокровием и иронией пана Грабы; Па-ливода расхохотался. Вызванный стоял равнодушно, посматривая на всех.

— И так, вы меня вызываете? — сказал Граба. Взять назад слово было невозможно.

— Да! — закричал Пруцкий. — Увидим, что будет из вашего фанфаронства.

Граба со вздохом подошел к молодому человеку.

— Любезный пан Пруцкий, — сказал он с расстановкой, — к чему нам эти шутки? Паливода не в претензии на меня за то, что я ему сказал, мы с ним легко помирились, а разве вы лично обижены мною?

— Да, вы меня лично обидели, по крайней мере своими шутками.

— За эти шутки, если хотите, я искренно прошу у вас извинения; вы сами дали повод, и они невольно сорвались у меня, видя, что пыл вашей молодости вы тратите по-пустому. Поверьте мне, поединок не такая прекрасная и великая вещь, чтобы им можно было хвастаться. Разве мужество и смелость нам даны для того, чтобы прицеливаться в грудь брата?

— К чему это клонится? — спросил Пруцкий, ерошась и покручивая усы.

— К тому, чтобы избежать дуэли, — возразил Граба, — дуэли, которая не даст вам новых лавров, а для меня будет прискорбной крайностью.

— Отказаться от нее поздно: мы должны драться! — закричал Пруцкий, ероша волосы.

— С моей стороны одно условие, — сказал хладнокровно Граба.

— А, уже и условия! Слава Богу! — злобно пробормотал Пруцкий.

— О, да, с условием! У вас верно есть пистолеты, пан Константин?

— Есть превосходнейшие — Лазаро Коминацо.

— И уже заряжены?

— Только что заряжены.

Пруцкий не без испуга посмотрел на всех.

— Об одном только прошу вас, — прибавил Граба, — позвольте мне показать вам свое искусство стрелять; потому что вызывать меня на дуэль, значит, подвергнуть себя вернейшей опасности.

— Вы слишком самоуверенны! — с беспокойством закричал вызывающий.

— Можете называть меня, как вам угодно, но почтеннейший хозяин нам даст пистолеты и пойдет с нами в палисадник.

Все пошли за Грабой, который сильной рукой толкнув забитую на зиму дверь, первый вышел на двор. Сперва он удостоверился, что избранный для опыта плац огорожен высоким забором, потом поставил доску в тридцати шагах, велел вбить в нее десять крепких гвоздей и, рассмотрев пистолеты, сказал Пруцкому:

— Если я один раз дам промах, тогда вы имеете полное право смеяться надо мною.

Говоря это, Граба в мрачном молчании, которого никто из присутствующих не смел прервать, выстрелил десять раз и засадил десять пуль на острия гвоздей.

— Превосходные пистолеты, — сказал он, обращаясь к хозяину, и, взяв Пруцкого за руку, прибавил:

— Теперь скажите мне, честно ли будет с моей стороны драться с вами?

Пруцкий, бледный, что-то бормотал.

— Стрелять в доску не то, что в человека, — вмешался Самурский.

— Без всякого сомнения, — сказал Граба. — Итак, если пану Пруцкому угодно, я к его услугам.

Но Поливода стал посредником, и противники помирились, подав друг другу руки. Граба удалился, сопровождаемый косыми взглядами молодежи.

— Почтеннейшие господа! — сказал Паливода, бросаясь на стул, когда дверь за Грабой затворилась. — Я уважаю этого человека не за то, что он так отлично стреляет, но за его характер и смелость, с которою он высказывает горькую истину человеку. Я признаюсь вам, мне даже больно, что я должен его уважать. Он раскрыл мне глаза; я решительно отказываюсь от предводительства, оно не по мне.

— Как, ты отказываешься? — закричали молодые люди, толпой окружая Паливоду.

— Неужели ты до такой степени слаб?! — крикнул Самурский, трагически подымая чубук вверх.

— Ты можешь это приписывать малодушию; мне все равно; но верно только то, что предводительство мне ни к чему не пригодится, и я не хочу быть кандидатом.

— Вот как! — закричал, ломая руки, Самурский, имевший свои виды в избрании предводителем пана Константина: он рассчитывал получить управление деревней, смежной с его хутором.