Тайна смерти Петра Первого: Последняя правда царя

…Рембрандт виделся Петру отчего-то бритым наголо, с трясущейся левой рукой.

И всю жизнь с той поры мечтал Петр о том, кто был бы ему как отец, — пусть старый и бессильный, но все одно не страшно жить, коли можно ткнуться ему головою в мягкий живот и замереть, преклонив колена, ожидая того сладостного мига, когда рука его ляжет на голову и снимет страдания, примет в себя, исцелит и даст силу выстоять…

* * *

Февраль 1725 года

Сир! События прошедшей недели столь драматичны, что эмоции могут лишь повредить беспристрастному исследованию того, что свершилось, и — соответственно — того, что, возможно, свершится.

Итак, девятого генваря я видел своими глазами, как государь император, легко выпрыгнувши из своей повозки, бросил вожжи денщику и — одновременно — городскому полицмейстеру Антону Мануиловичу Давиеру, а засим в сопровождении адъютанта Александра Ивановича Румянцева и Франца (а ноне Никиты) Петровича Вильбоа, а также неотлучного при нем Суворова направился к домишку давнего слуги, любимого его денщика Василия Поспелова, прозываемого Мишкою, который гулял свадьбу с гундошницею Настасьей. (Поскольку в придворных кругах несколько раз произносилось слово "гундошница", я постарался выяснить, что это доподлинно означает. Как всегда в Росии, однозначного ответа получить не удалось.

Можно считать, что "гундошница" — это "повариха", а можно перевестъ и как "говорливая развлекалка барыни".)

Помимо денщика и адъютанта встретить государя также был удостоен чести и сам слуга Мишка со своей невестой Настасьей; Мишку царь ласково потрепал по шее, а Настасье дал подарок; какой, сказать не могу, ибо подарок завернут был в материал, — судя по всему, шелковый, белого цвету.

Не дождавшись — как это было принято ранее — прибытия экипажа Ея Императорского Величества, которую в последнее время сопровождает конный эскорт, государь соизволил войти в домишко денщикового слуги Михайлы, дав тем повод к началу праздника, который длился чуть не всю ночь, а назавтра — сказывают мне доверенные люди — государь пожаловал (без августейшей супруги) на рядины и крестины женившихся, был весел, пил много, но других, однако, неволить не изволил, что свидетельствует о добром Петра расположении.

Последующие шесть дней прошли в Санкт-Петербурге спокойно, в работе. Мне стало известно, что государь дважды приняв командора Беринга, вместе с ним рассматривал карты окраин Татаро-Сибири, что возле Америки; несколько раз встречался с учеными, приписанными к Навигацкой школе и Кунсткамере, а также с известным здесь профессором математики Леонтием Магницким; неоднократно заезжал в Кунсткамеру, беседовал с тамошней профессурой о необходимости привлечения к делу прусских и вюртембергских ученых-естествоиспытателей; посетил Навигацкую школу. Объявлен был официальный указ о предстоящей поездке государя в Ригу; в столице готовились к церемонии проводов, которые должны были состояться при выезде из города, как внезапно пронесся тревожный слух — Петр в постели, болен; шестнадцатого генваря, сказывают, стало совсем ему худо, однако назавтра полегчало, о чем стало мне известно от знакомых доктора Блументрооста, который не только итальянского профессора Аццарити пригласил во дворец на концилиум, но и выписал из Москвы для той же цели лекаря Бидлоо.

Однако же, несмотря на то что государю стало легче, во дворец — сразу же по началу хвори — кем-то был вызван опальный Меншиков, который более уж оттуда не выезжал, хотя двадцатого генваря профессор Аццарити дал понять посланнику Кампредону, что царь здоров и, видимо, вскорости вернется к своим каждодневным делам.

К двадцать второму генваря у государя прошла лихорадка.

Аццарити сообщил посланнику Де Бите, что опасность миновала полностью, но, несмотря на это, приближенные отчего-то устроили императору обряд причащения. Быть может, именно сей акт, который вполне безразличен смертельно больному, но весьма страшен здоровому (или выздоравливающему), как говорили, внес резкое изменение в настроение императора. Никому не известно, что случилось после обряда причащения Святых Тайн, но на следующий день государя — внезапно для всех — оперировали, извлекши, как говорят, два фунта урины. (Именно в этот день из дворца внезапно донеслись протяжные, страшные вопли, но лишь краткое время; засим наступила гробовая тишина.)

По мнению лечащих врачей, во всяком случае большей части, такого рода операция совершенно не была необходимой.

…Поутру от имени государя было велено отпустить из острогов империи пять сотен каторжан; а затем было приказано молиться во всех церквях о скорейшем и полном выздоровлении монарха.

(Мне рассказывали, что в пору смертельной болезни Петра, когда он был еще молод, духовник предложил ему отпустить из острога десять воров. Царь отказал: "Спокойствие державы для меня превыше своего живота; что суждено, тому и быть".)

В тот же день, сказывают. Петр решил написать новое завещание, ибо написанное им после коронования Екатерины было будто бы в ноябре предано — по обстоятельствам неизвестным — огню и тлену. Наследование престола, по всем законам, особливо после того, как прошлым летом Hemp торжественно короновал в Москве свою супругу российской императрицей, — должно конечно же перейти Екатерине, хотя при дворе существует весьма влиятельная, хотя и тайная, партия, уповающая на то, что — в случае нежданного горя — трон России перейдет внуку государя, Петру, сыну казненного царевича Алексея.

Возможен, впрочем, и третий исход (на нем якобы настаивали самые близкие Петру вельможи) — передача трона любимой дочери государя принцессе Елисафет.

Так или иначе, двадцать шестого генваря государь затребовал перо и бумагу, дабы составить новое завещание, однако перед тем решил подкрепиться, ибо, сказывают, аппетита во все время течения болезни не терял. Как передают, ему подали грешневую кашу, варенную поначалу в воде, а потом смешанную с гусиным салом, отварную осетрину — целую рыбину, но не более трех фунтов (враги ограничивали государя в еде), — но после принятия пищи у него, неожиданно для всех, начался припадок конвульсий; засим он лишился сознания. Открывши глаза лишь через два с лиш-ним часа, Петр не мог произнести ни слова — он потерял дар речи.

Он делал левою рукою (правая отнялась) какие-то жесты, словно звал к себе кого, пытаясь сказать нечто.

Потом — как передали враги — началось заражение крови.

Дворец был окружен стражей, от постели страдальца, как сказывают, ни на минуту не отходил генерал-прокурор, постоянный адъютант Его Императорского Величества Павел Иванович Ягужинский. Где в это время находился сиятельный князь Меншиков, вызванный во дворец, неизвестно. Все связи с внутренними покоями императора были надежно прерваны.

Поутру, двадцать восьмого генваря, наступила смерть.

…Далее события развивались таким образом, что определенно утверждать достоверность той или иной версии — пока что, во всяком случае — трудно. Посланник Кампредон настаивает, что вопрос о восшествии на престол России государыни Екатерины Первой, урожденной чухонской крестьянки, был решен в момент смерти Петра: что, лишь когда страдалец испустил последний вздох, новая императрица явилась перед вельможами и отдала свою судьбу в их руки.

Прусский же посланник Мардефельд настаивает на том, что все было решено еще задолго до смерти самодержца.

Однако же не следует считать, что восшествие на престол Екатерины обошлось спокойно и без столь политике знакомых катаклизмов.

Сказывают, что во время большого совета вельмож русский канцлер граф Головкин поднялся первым, когда кем-то (кем — неизвестно до сих пор) было предложено поочередно высказаться по поводу будущего империи. Глядя в глаза Екатерине, граф сказал, что поскольку Петр не оставил посмертного завещания, то вопрос престолонаследия должен решать — как и было исстари заведено — народ российский. Его якобы поддержали князь Голицын и брат адмирала Апраксина. Вопрос о судьбе престолонаследия грозил перерасти в столкновение могучих группировок. Запахло грозою, могла случиться новая смута, как вдруг встал сиятельный князь Меншиков, а вместе с ним граф Бутурлин, и поначалу сиятельный князь, а позже известный военачальник произнесли столь весомые слова и бесспорные доказательства своей правоты и силы, что брат генерала Апраксина упал без чувств, стукнувшись виском об пол, и к нему, бездыханному, был вызван лекарь.