Я, Вергилий

   — По мне, так это немножко... натуралистично, — ответил я.

Галл расхохотался.

   — Натуралистично! — воскликнул он. — Да Цезарь у Лаберия получился чуть ли не евнухом.

   — Но если считать Лаберия драматургом, то между ним и Аристофаном [116] разница небольшая, — заметила Киферида.

Должен признаться, что я был изумлён. Мимические актрисы обычно не обнаруживают знания классической греческой драмы. И тем более не выражают свои мысли так чётко.

   — Разве что в качестве, — сказал я.

   — Ну естественно. — Она совсем по-птичьи сделала глоток вина. — Но по крайней мере, Лаберий служит той же главной цели.

   — Какой же?

   — Обратить внимание на безобразия. Вытащить их на свет, выставить на всеобщее обозрение. Поставить вопрос о правильности государственной политики. Всё это совершенно необходимо в здоровом обществе.

   — Тебе не кажется, что ты немножко преувеличиваешь значение Лаберия?

Она посмотрела на меня в упор; я всегда тушуюсь, когда женщины так смотрят.

   — Нет, не кажется. Неужели то, что мы делаем, не лучше — и не полезнее, — чем показывать скучные семейные комедии старика Менандра [117]? Разве это не важно, что греческий театр потерял свою остроту, когда Филипп Македонский [118] уничтожил города-государства? Или что Аристофан написал свои лучшие пьесы до того, как в Афинах не стало свободы слова?

Мне становилось всё интереснее.

   — Значит, ты считаешь, что политика — неотъемлемая часть драмы?

   — Конечно. Политика и мораль [119]. А что ещё? Вспомни Софокла. И это не только в драме. Возьми любое другое искусство, в особенности поэзию...

До этого момента Галл слушал нас с улыбкой. Теперь он поднял руку.

   — Ну, будет вам, — решительно сказал он. — Сейчас неподходящее время для интеллектуальных споров. Заткнитесь вы оба и доедайте свой обед.

Киферида легонько оттолкнула его подбородок.

   — Варвар, — заявила она. — Типичный галл, правда, Вергилий?

Я сам не заметил, как улыбнулся.

   — Ты, наверно, и стихи тоже пишешь? — спросил я.

Киферида замотала головой, рот её был набит колбасой, ответила, проглотив.

   — Слишком трудно. У меня полно хлопот и с чужими словами. Вот что мне на самом деле нравится, — она взяла кусочек латука, — так это играть в приличных пьесах, вместо того чтобы завлекать простаков и в девяти случаях из десяти заканчивать день на спине.

   — Только в девяти? — сказал Галл. — Да разве кто-нибудь когда-нибудь слышал, чтобы в спектакле играла женщина? Я имею в виду, играла по-настоящему?

   — А почему бы и нет? Думаешь, я сыграю Гекубу [120] хуже, чем мужчина?

   — Ты умрёшь от скуки через месяц.

   — Я уже и так изнемогаю. — Она усмехнулась. — Как ты, наверно, догадываешься.

Галл прыснул.

   — Поосторожнее, — сказал он. — Вергилий опять краснеет.

   — Насколько всё это правда? — быстро спросил я, чтобы скрыть своё смущение. — Я имею в виду Помпея и Сенат?

   — Их союз? — Галл вынул косточку из оливки. — Пока что это поэтическая вольность, но от истины недалеко. Сенату нужно заполучить на свою сторону сильную личность, чтобы противостоять Цезарю, а Помпей жаждет почестей. Они покружатся, принюхиваясь друг к другу, словно собаки, но вряд ли это к чему-нибудь приведёт.

   — А Цезарь?

   — У него руки связаны галльским восстанием, но это не будет длиться вечно. Когда он его подавит — а он это сделает, — то захочет взять реванш, став консулом. Вот что будет, если дела примут интересный оборот.

   — Для него это было бы заслуженно.

Галл налил себе ещё кубок вина.

   — Попробуй-ка сказать это кому-нибудь из этих шишек в Сенате, — заметил он. — Да они скорее сделают консулом раба, лучше пусть он нарушит их сенатскую клановость, но только не Цезаря.

   — Сенат не может помешать этому. Консула выбирают открытым голосованием.

   — Им это не понадобится. Цезарь попал в безвыходное положение. Чтобы участвовать в выборах, он должен вернуться в Рим, да только он не может этого сделать из-за статуса правителя.

   — Тогда он может участвовать заочно, — заметил я. — Прецеденты есть. Нужно только... — Я осёкся.

Галл кивнул.

   — Вот именно, — сказал он. — Нужно только особое разрешение Сената. Понял, как это делается? Ублюдкам надо лишь подождать два года, пока истечёт срок его правления, и они поступят с ним, как с частным лицом.

   — За два года Цезарь многое может сделать.

   — Только если Помпей решит сотрудничать с ним и распространит свои интересы на внешние дела. Другое дело — если Помпей свяжется с Сенатом. Тогда дверь захлопнется у Цезаря перед носом. Во всяком случае, законных путей не останется.

   — Ну, хорошо. А если предположить, что он не захочет распустить свои войска, когда выйдет его срок? Допустим, он решит остаться командующим?

   — Тогда это уже открытый бунт, и он оказывается в изоляции. — Галл пожал плечами. — Видишь теперь, почему Сенату так нужен Помпей? Если он будет на их стороне, то Цезаря загонят в угол конституционным путём.

   — А в военном отношении?

   — Тоже. Может, он и имеет преимущество, но не такое большое, чтобы можно было рисковать. Если есть возможность избежать военного столкновения, то вряд ли он пойдёт на это.

   — Вы, конечно, уже слышали последний bon mot [121] Цезаря? — вставила Киферида.

Галл улыбнулся ей.

   — Нет, — ответил он. — Расскажи нам.

Киферида налила себе вина.

   — Цезарь был в компании, — сдержанно улыбнулась она, — казалось, что он разоткровенничался, и тут кто-то спросил, какие у него планы. «Раз я кончил в Галлии, сказал он, то теперь собираюсь поплясать на членах Сената».

Галл присвистнул.

   — Должен сказать, что это в его духе. — Он поднял свой кубок в безмолвном приветствии.

   — Ты думаешь, он это серьёзно?

   — Цезарь всегда серьёзен, когда шутит. Конечно, он сказал это всерьёз.

   — Значит, жди беды?

   — Если Сенат не опомнится, то да. И если Помпей не перестанет сидеть на двух стульях или же сделает неправильный выбор.

   — Думаешь, дело дойдёт до драки?

   — Не из-за Цезаря. Он не хочет войны и не может себе это позволить. Но если Сенат будет настолько глуп, чтобы загнать его в угол, всё изменится. И тогда они увидят, что у волка есть зубы.

Это было за два с половиной года до того, как в конце концов Цезарь обернулся волком. И когда это случилось, ему пришлось перегрызть Риму горло.

29

Если говорить о моей поэзии, то для меня это были насыщенные годы. Не то чтобы я писал много — по крайней мере, чего-то стоящего — несколько коротких стихотворений, несколько подлиннее, ничего памятного. Однако я усердно учился под руководством Эпидия, Парфения и Сирона и, с помощью Поллиона, потихонечку создавал круг друзей. Мои занятия риторикой постепенно, но неумолимо отошли на второй план: даже родители, получая письма как от меня, так и от Прокула, вынуждены были признать, что быть адвокатом — не моё призвание. Это очень разочаровало их.

После долгих месяцев мучительного напряжения Прокул почти пришёл в себя. Когда он вернулся в свой дом на Эсквилине, это был просто бормочущий мешок с костями — старик с изрытым худым лицом, настоящий дух, которым пугают детей. Он всё ещё нёс бремя двух смертей — оно согнуло ему спину и полностью выбелило волосы. Но время сделало этот груз не таким тяжёлым, он уже не так давил на плечи, как прежде. Прокул даже иногда стал говорить о них, о Корнелии и Валерии. Это было выше моих сил, и я восхищался его мужеством.