Марина

— У нас свой батюшка есть, — скалил зубы со стены рослый казак. — И матушка своя. И воровать мы умеем. Не совладаете, мы еще Москву качнем.

— Дурак. Не в Москве дело, когда земля против…

Марина отошла от окна. Да, земля, кажется, была против. В проходах затопали, зашумели. Ввалилось человек десять казацких атаманов. Марина выпрямилась, стиснула руки. Ворча, перешептываясь, сняли казаки шапки. Заруцкий обернулся, оглядел их. Наступила тишина. Он поклонился.

— Ваше царское величество, — сказал хрипло, — пока не подошел к городу князь Одоевский с ратью, надо уходить. Решили на совете — пробиваться ночью из кремля через осаду к Волге, к стругам. Прикажите собираться и сами будьте готовы, как стемнеет.

— Хорошо, — твердо сказала Марина. — Прикажу. И сама буду готова. Да благословит вас бог.

Пятясь, казаки вышли. И до самого порога, пока не исчез Иван Мартынович, провожала она его горячим, безмолвным взглядом.

Ей сделалось весело посреди безумной тревоги. От города, от берега, что приютил на несколько месяцев ее, и сына, и атамана, — уходили они теперь в безвестность. Уже и не на чем было остановить взгляда. Впереди простирались только Волга, степь да море.

Безнадежность полная и бесприютность рождали странное спокойствие. Наивное желание стать птицей как будто сбывалось. Все отрывалось, уходило назад, и оставалось только лететь, пока хватит сил. Она лишь теперь поняла и почувствовала великую усладу и утешение посреди великой беды или, может быть, именно только в ней. Вокруг грохотал гром, ревели исступленные колокола, шумела, как прибой, толпа, стремясь дотянуться, чтоб растерзать, — но рядом с ней были зловещая тишина и одинокий блик солнца. Так чувствовала она себя. И потому порой теснило ей грудь странное, судорожное веселье и глубоко затаенный, сдавленный смех, как лепет ручья, закованный сверху льдом.

Ночью казаки, при красном свете смоляных факелов, ударили из кремля. Рубились молча, жестоко и дорогу к реке проложили быстро. По сторонам вопили, ругались стрельцы, сзывая подкрепление.

— Скорей, скорей! — торопил Заруцкий.

Лицо его казалось огненным. По щеке текла кровь. Несколько телег с Мариной, с ребенком ее и спутниками рванулись в отворенные ворота. Казаки бешено нахлестывали лошадей. Летели вихрем. Марине мгновенно вспомнилась такая же безумная скачка под Москвой, когда возница спас ее от погони, от плена и, наверное, от смерти. Тогда вокруг были подмосковные леса, теперь — полуденная Астрахань. И опять ее спасали русские. Зачем? Почему? Для чего?

В темной бездне ночи, у самого волжского берега, возникли вдруг громадные черные струги. Телеги, увязая в песке, скатились с кручи вниз, остановились. Подошел Заруцкий, взял ее на руки, шагая по воде, понес к ближайшему стругу, на носу которого шипел, брызгая золотыми искрами большой дымный факел.

А к берегу от кремля приближался шум битвы, и уже можно было различить лязг сабель и крики стрельцов. Казаки отступали, продолжая сдерживать натиск, рубиться и умирать, чтобы она могла уплыть.

…Она спала, прижимая к себе сына и чувствуя сквозь сон его тепло и слыша его дыхание. Сквозь сон доходили до нее, не пробуждая, но как бы только легко касаясь, проплывая над ней, — дуновения ночного ветра, тихий, тугой звон натянутого полотнища шатра, плеск и шелест волн Яика вокруг острова, храп, сонное бормотание спящих казаков, треск костра, у которого сидели, клевали носами дозорные.

И в этом потоке шорохов и лепетов ночи Марине снился сон. В нем вновь она с мучительной яркостью пережила то, что случилось с ними после бегства из Астрахани.

Виделась ей черная плещущая вода. То была необъятная Волга. По ее лаковой тяжелой глади огненными жуками ползли отражения факелов. То вдруг открывалось море. Бесшумно перекатывались волны. Они шли из мрака и уходили во мрак. Везде волновалась тьма, только впереди, прямо, в безмерной дали, пламенным резким штрихом, узкой полосой кровавого неба между громадой туч и черным морем, отчеркнута была линия горизонта.

Марина боязливо протягивала руку, и она, темным стеблем дрожа, рисовалась на кровавой полосе неба. Но вот струг тяжело скользил с гребня волны, и рука пропадала, будто поглощалась тьмой. Ее уже не было. Неужели она растворялась мраком? Марине становилось страшно. Может быть, всю ее незаметно съела черная бездна? Что осталось у нее? Одни глаза? Мысли?

Мокрое дерево борта холодило руку. Кто это придумал, что она должна была стать русской царицей? Царицы не такие, говорил отрок. Когда это было? Она тогда ехала в Тушин. Ехала? Или ее везли? А Морозова убили. На желтом небе стояли тогда будто из темной бумаги вырезанные русские избы. Возы скрипели. Пахло сеном, пылью, пролитым молоком.

Струг тяжело переваливается с одной волны на другую. Черные гребни качают его на себе. Медленно опускаются и подымаются весла. Марина кутается в шубу. Черную тьму разрывает огненная вспышка: со струга, идущего впереди, подают знаки.

Струги тяжелые, массивные, сближаются. Небо светлеет. Дует ветер, катятся волны. Холодно, уныло, безжизненно вокруг, и сердце Марины сжимает чувство неотвратимой беды.

В подошедших стругах молчание. Торчат черные головы казаков. Медленно проходит мимо, рядом, покачиваясь, почти вплотную смоляной громадный брус. Заруцкий, привстав, не понимая, нахмурившись, смотрит на молчащих казаков. Падает с грохотом доска, соединяя оба струга. По ней в несколько прыжков, стуча сапогами, перебираются человек десять, впереди один из атаманов. Бороды, кулаки, сабли, распахнутые камзолы, мушкеты проносятся над Мариной.

Она испуганно смотрит на казаков. Кидаются на Заруцкого. Спины, спины. Взмахи рук, удары, сдавленные вскрики. Чей-то в невыносимой боли выплеснувшийся стон.

Уходят, уходят обратно по качающейся доске казаки, сопят, ругаются. Волокут с собой Заруцкого — руки у него вывернуты назад, скручены черным ремнем. Лицо бледно, глаза плотно закрыты, грудь тяжело дышит.

Пленники, пленники они уже и здесь, понимает Марина, — и он и она.

— А ты думаешь? — доносится с отходящего струга злой, хриплый голос. — Достанут нас стрельцы, достанут! У Москвы руки длинны, знаешь, ухватисты… А достанут, мы им Заруцкого с Маринкой выкинем, отпустят нас… Уйдем в степь… А ты, дурак, не понял, поди…

Опять, покачиваясь, вровень с широко раскрытыми глазами Марины, налитыми слезами, совсем рядом — рукой подать — медленно, неотвратимо, проходит черный смоляной брус. Катятся волны. Дует ветер. Тусклым светом наполняется серое небо.

Кончился сон. Уже несколько ночей подряд снился он Марине, и каждый раз она пробуждалась с острой болью в сердце.

И сейчас она тоже проснулась, но лежала не двигаясь, не раскрывая глаз и с какой-то печальной отрадой внимая звукам ночи. Она слушала дыхание сына, плеск и шелест волн Яика вокруг острова, певучий, негромкий звон натянутого полотнища шатра.

Она слушала все это и думала, что весь ее путь в России был путем обнажения, и теперь она была обнажена совершенно, и ветер одиночества, не встречая уже преград, обвевал ее со всех сторон.

В Кремле Московском, женой первого Димитрия, она была в самой сердцевине России. Она до сих пор помнила то, впервые в жизни испытанное ею, непередаваемое, незнакомое ранее ощущение совершенной свободы, власти и безопасности, когда она почувствовала вокруг себя неугасимое тепло громадного народа, одевавшего ее как бы непроницаемой живой броней. С чем можно было это сравнить? Может быть, только с ощущением пчелиной матки в громадном, живом, богатом, копошащемся улье, в котором каждая пчела готова умереть, защищая святыню и драгоценность, источник жизни и продолжение рода. Могла бы она стать для русских такой драгоценностью? Она не знала.

С тоской о недостижимом, с острой и какой-то печальной, завистью думала также Марина, что, наверно, никакие грозы не страшны тому, кого лелеет и защищает Россия, кого приняли в свою сердцевину и понесли русские. Сквозь них не прорубиться никому.