Забайкальцы. Книга 1

Мимо замелькали знакомые места, пашни, овраги, колки. Путь Егора лежал вблизи водяной мельницы. Вот и она. Тускло блестит обрамленное кустами тальника широкое плесо пруда, шумит водяное колесо, с глухим перестуком гудят жернова, и верно, сладко спит на заре мельник Лукич. В весеннюю пору, когда расцветает черемуха, любит Лукич заночевать на мельнице под немолчный шум ее жерновов, а утречком, на восходе солнца, порыбачить в пруду, где развелось множество карасей. Но больше всего Лукич любит охотиться по утрам на гусей и уток — для этого и держит на мельнице старинный дробовик-кремневку.

Егор взял левее, ниже мельницы, с разбегу перемахнул саженную ширину речки, и вот уже далеко позади мельница, а неутомимый Гнедко, не сбавляя стремительного бега, мчит все дальше и дальше. Как и предсказал Ермоха, хорошим конем оказался Гнедко. Без малого двух аршин ростом, выглядел он теперь еще более длинным, подбористым, с красивой посадкой головы, широкой грудью и сильными в беге, стройными, как на заказ выточенными ногами. Больше всего любил Егор своего Гнедка за его хороший ход. У него был податливый, с переступью шаг, размашистая плавная рысь, а в быстроте бега он мог поспорить с любым из бегунцов Саввы Саввича.

Легко на душе у Егора. Всю эту весну он жил помыслами о Насте, и, согретый ее любовью, забыл все свои печали и горести, чувствовал себя счастливым. Вот и сегодня его радует все: и быстроногий Гнедко, и свежесть раннего утра. Встречный ветерок охлаждает лицо, будоражит кровь. А сердце млеет от воспоминаний минувшей ночи.

«Эх, Настя, Настя!.. — счастливо улыбаясь, думал Егор. — Закружила ты мне голову. Так вот какая она бывает, любовь-то, аж сердце ноет, готов за Настю теперь в огонь и в воду».

Вымахнув на последний перевал, Егор сдержал Гнедка, через елань поехал шагом. Рассвело, по долине внизу вставали сизые дымки полевых станов, на Шакаловой заимке ярко полыхал костер. Здесь в этот раз жили Егор с Ермохой да Архип Лукьянов с племянником. Егор расседлал Гнедка, привязал его к изгороди, подошел к костру, где Ермоха уже вскипятил чай, на развернутом мешке разложил хлеб, чашки, туесок с простоквашей.

— С добрым утром, дядя Ермоха!

— С веселым днем! Попроведал?

— Попроведал.

— Оно и по морде-то видать, — сияешь, как новый гривенник. Беда с тобой, Егор, хоть впору к Лукичу тебя вести, от присухи ладить.

— Ты, дядя Ермоха, как, скажи, сам таким не был, и девок не любил, и молодости не видел?

— Само собой, красивым, может, не был, а молодым-то был, — зачерпнув ковшом из котла, Ермоха налил чаю в чашки Егору и себе, — но такой любови, как у тебя с Настей, даже и видать не приходилось. Ить эта беда, за десять верст бежать сломя голову, ночь не спать!

— Ничего, высплюсь в полдни. А что Архип, спит еще?

— Занемог чегой-то Архип, нутром мается. Овес не досеян у мужика, а вот на тебе — слег.

Егору стало жалко Архипа, с которым все эти годы подолгу живали вместе здесь, на Шакаловой заимке. В Забайкалье у казаков не было строго определенных наделов земли, и они распахивали свои пашни кому где вздумается. Как правило, эти пашни находились не в одном месте, а были разбросаны по нескольким еланям и падям. Такая чересполосица нисколько не смущала казаков, они даже считали, что так еще и лучше: в одном месте не уродится — в другом вовремя перепадет дождик и, глядишь, выручит. В одном месте выбьет градом. уцелеет в другом. Так они жили, и, закончив работу на одной или двух пашнях, хлебороб переезжал в другую падь, нередко за много верст. Поэтому-то в пади Березовой рядом с большими, хорошо обработанными пашнями Саввы Саввича ютились и маленькие полоски Архипа.

Егор давно сдружился с разговорчивым, общительным стариком. А после того, как Архип приютил его во время болезни, помог вылечиться, Егор считал себя в неоплатном долгу перед стариком и теперь придумал способ помочь ему.

— Давай сделаем так, — попросил он Ермоху. — Пусть его Ванька погоняет за меня быков, а я запрягу коней без пристяжника, тройкой в ряд, да и досею ему овес-то. А то ведь опоздает он. И так-то припозднился, скоро уж гречиху сеять время.

— Да оно-то бы можно так сделать, — замялся в нерешительности Ермоха, — да справится ли Ванька с быками-то? Малой еще, годов восемь ему, не больше.

— Справится, быки у нас пристроены, будет покрикивать на них да погоном помахивать — и потянут.

— Не шибко-то, брат! Ну да ладно уж, как-нибудь обойдемся. Время от времени сам погоню, плуг-то хорошо идет, Ванька будет его мало-мало поддерживать. Буди его, пусть почаюет, да запрягать будем.

За два дня Егор вспахал, посеял Архипу овес, в субботу к вечеру все собрались выезжать домой. Уже сидя в телеге, Архип подозвал к себе Егора.

— Ну, Егорушка, как и благодарить тебя, не знаю.

— Что ты, дядя Архип! — смущенно улыбаясь, Егор глянул на худощавое, с острой седенькой бородкой лицо Архипа. — Это мне надо тебя благодарить за то, что от смерти отвел, кабы не ты, каюк бы мне.

— Э-э, не стоит об этом. Н-но, милая! — Архип чмокнул губами, тронул вожжой гнедую кобыленку, поехал.

В село приехали вечером, когда закатное солнце освещало лишь вершины гор, оранжевым светом окрашивая нижние мохнатые края темно-серых облаков, что проплывали над горизонтом на западе. Ермоха, как всегда, ехал на телеге впереди, Егор верхом на Гнедке позади, быков он оставил пастись за околицей. Когда въехали в ограду, из двора навстречу им вышла Настя с двумя ведрами молока в руках. Она направилась к веранде, где уже гудел сепаратор.

— Здравствуй, хозяюшка! — первым приветствовал ее Ермоха.

— Здравствуйте, — не останавливаясь, громко отозвалась Настя.

— Баня готова?

— Готова, воды, жару много.

— Вот хорошо-то!..

Проходя мимо Егора, Настя метнула на него быстрый взгляд.

— Тебе новость!

Егор придержал Гнедка.

— Чего такое?

— В станицу вызывают назавтра.

— A-а, на смотр, значит. Ну-к что же, съезжу. — Покосившись на веранду, понизил голос: — Приходи, как стемнеет.

Настя улыбаясь, согласно кивнула головой, прошла мимо. С веранды по ступенькам крыльца сходил Савва Саввич.

Мало пришлось уснуть в эту ночь Егору. От Насти он пришел на рассвете, и еще не взошло солнце, как его уже разбудил Ермоха.

— Вставай, вставай! — тормошил он Егора. — Ну! Кому говорят? Вон тетка Матрена уж самовар вскипятила, вставай!

С трудом оторвав от подушки голову, Егор поднялся, сел на постели, громко зевнул и потянулся, хрустнув суставами.

В зимовье уже совсем светло. В кутнее окно через крышу большого амбара видится кусочек бледно-голубого неба на востоке и белое облачко, позолоченное снизу восходящим солнцем. Ярко топится печь, сухие лиственничные дрова потрескивают, стреляют искрами. Постукивая крышкой, шумит вскипевший самовар, из носка синего чайника струится пар. Повязанная пестрым платком Матрена собирает завтрак. Ермоха, примостившись на скамье, поплевывает на оселок, точит Егорову шашку.

— Вечерошник непутевый, — ворчит он, пробуя большим пальцем острие шашки. — Знает, что ехать надо пораньше, а сам таки бежит. Просухарил ночь-то с девушками своими и про станицу забыл. Тоже мне, казак называется! Умывайся живее, завтракай, да вьюк надо готовить. Гнедка-то я напоил, овса ему задал.

Егор улыбнулся, понимая, на каких «девушек» намекает добродушный старик, пошел умываться. Холодная вода освежила его, прогнала сон. Умывшись, он сунул мокрый палец в солонку, стоявшую на столе, почистил солью зубы. Так часто делал он по совету того же Ермохи, оттого и зубы у него блестели, как перламутровые.

— У тебя ишо чего недостает из обмундировки-то? — уже сидя за завтраком, спросил Ермоха.

— Так кое-чего, по мелочам, можно сказать. Фуражки осенней нету, сапогов запасной пары, еще одного мундира, да этого… как его… погон к пике.

— Чего ж ты вчера не сказал? Я бы его изладил вечорась. Остальное-то все есть?

— Все, кажись. Сухарей еще полагается двенадцать фунтов не знаю, брать ли?