Государыня и епископ (СИ)

Мужиков и баб города и окрестных сел известили, чтобы оделись как можно лучше, стали по обе стороны шляха и кланялись императрице низко, чтобы пели песни, а молодые чтоб и плясали.

Ну и главное — лошади. Одна группа, та, которая привезет кортеж в Мстиславль, будет распряжена и, отдохнув, налегке отправится в обратный путь, в Смоленск, а мстиславские повезут Екатерину в Новгород-Северск. Уже два дня они стоят под попонами на нарочно устроенном огороженном загоне с края города, кормленные сеном с клевером и овсом.

Гостей понаехало как никогда много. Три архиепископа, два помощника губернатора, губернский капитан-исправник со своим помощником, председатель губернского Совестного суда, три могилевских городничих, а кроме того около десяти богатых помещиков, которым хотелось взглянуть на императрицу, чтобы потом всю жизнь рассказывать об этом событии детям и внукам, ну и несчитано мелкой шляхты. Все считают себя важными птицами, требуют внимания и заботы. Городничие даже успели поссориться между собой и со Жданом-Пушкиным: ему было поручено устраивать гостей, и предводитель предложил им купеческие дома, но жить с купцами гости были совсем не согласны. Пусть в более бедных домах, но — у шляхты. Меньше всего хлопот оказалось у архиепископов: они устроились у своих священников. Не оказалось в Мстиславле униатов, и потому не было священника, но и его приютил ксендз-католик.

Приехал неожиданно губернский прокурор Иван Голынец, чем и обрадовал, и озадачил Ждана-Пушкина. Связывало их некое приключение, случившееся в минувшем году. Голынец приезжал в Мстиславль с инспекцией по жалобе шляхтича Гусинского, вины никакой за предводителем не нашел, помирил их в Совестном суде, а перед отъездом в Могилев Ждан-Пушкин пригласил его на пикник в Лютненском лесу, привез и своих голосистых девок. Нет, ничего особенного на пикнике не случилось, ну разве что, увидев Аленку, Голынец сильно загрустил, даже затосковал. Весь день заикался: хотел что-то сказать, а не мог. Но наконец все же прошептал: «Отдай мне Аленку». — «Ну что вы, — ответил Ждан-Пушкин. — Как можно? Нет, Иван Сергеевич, не отдам». — «Отдай! Не драться же нам на дуэли из-за холопки!» — «Какая дуэль! Засмеют нас и в Могилеве, и в Мстиславле…» Впрочем, протрезвев, Голынец больше об Аленке не говорил, но как-то уж очень подозрительно и упорно молчал. Не за ней ли приехал теперь?

При встрече обнялись, коснувшись друг друга бакенбардами, взглянули в глаза друг другу, и Ждан-Пушкин понял: не ради Екатерины Алексеевны прибыл в Мстиславль тоскливый прокурор. Глазами же и ответил: не отдам, хоть застрели меня, не отдам.

Проснулся Андрей Егорович рано, подскочил, словно его подбросило, словно ударило снизу, стоял у кровати, придерживая руками панталоны, не в силах уразуметь, что случилось, что он должен делать.

— Спи, рано еще, — пробормотала супруга, и он упал на кровать, рухнул, почувствовав, как устал за эти дни, и облегчение, что может еще поспать.

Что же его подняло? Ах да, привиделся сон, и прескверный: будто Волк-Леванович с городовыми готовит покушение на императрицу. «О боже, — подумал он. — Какая глупость!» Рухнул на кровать с желанием закрыть глаза и спать, спать, спать, но бились в тяжелой голове мысли, трепетали в глазах какие-то картинки, и сон уходил, отлетал, уплывал. Он поднялся, осторожно, чтобы не беспокоить супругу, вышел в другую комнату, умылся и скоро почувствовал прилив энергии, бодрости, желание куда-то мчаться, распоряжаться, действовать.

Вышла и Теодора следом, на ходу расчесывая волосы, она всегда поднималась почти тотчас за ним и не казалась сонной. Показалась в двери и Агрипка: «Барин, чай подавать?» И эта, всегда сонная по утрам девка нынче была уже умыта, причесана и бодра. В детской послышались голоса: «Государыня, матушка, императрица!..» Что ж, значительный день для всех.

— Ты беспокойно спал, — сказала Теодора.

— Видел во сне Волк-Левановича.

— Кого?

— Будто бы готовил покушение на государыню.

Теодора рассмеялась. Смех у нее был негромкий, но звонкий, смеясь, она запрокидывала голову, лебединая шея изгибалась — Родионов глядел на нее и чувствовал, что не в силах отвести взгляд.

Ответственный день, а может, и судьбоносный. Рассчитывать на внимание императрицы, конечно, не приходилось, но приедет губернатор, Николай Богданович Энгельгард, который и послал его обер-комендантом в Мстиславль несколько лет назад, и если встреча пройдет без сучка и задоринки, может опять измениться его судьба. Пятьсот рублей выплачивает ему казначейство, совсем неплохо, значительно больше, нежели он может истратить в Мстиславле, и город этот нравится и ему, и супруге, и авторитет у него образовался высокий, но родина его — Могилев, он бы с радостью возвратился, тем более что, по всей видимости, Николай Богданович вот-вот отправится в Петербург, и, возможно, там ему потребуется кто-то из верных людей. Почему не он?

Он отправился в управу благочиния и увидел, что уже явились сюда Радкевич, Волк-Леванович и, конечно, противный Ждан-Пушкин, хотя этот вполне мог бы еще и поспать. Всегда лезет под руку со своими бакенбардами, мнениями и сомнениями, но и прогнать невозможно: шляхтич. По виду городничего и капитан-исправника было понятно, что тоже не выспались, а Ждан-Пушкин, напротив, отлежал бока, тщательно расчесал бакенбарды, замаскировал и пригладил лысинку и теперь, весьма довольный, улыбался, выглядел сытно и красиво, как добротный пасхальный кулич. Что ему? Если что-то непредвиденное — не ему отвечать. Городничий и капитан-исправник тоже улыбались, но с волнением, и городничий даже потянулся навстречу и обнял его, не то поздравляя с важным событием и достижением, не то выражая сочувствие.

— Ну что вы так рано, господа? — с заметным раздражением от того, что пришли они раньше его, спросил Родионов.

— Как же, — ответил за всех Ждан-Пушкин. — Великий день!

Рыжие бакенбарды его пылали ярче обычного — вот-вот вспыхнут живым огнем.

«Великим днем он станет завтра, когда все будет позади, — подумал Родионов. — А сегодня — трудный».

Вспомнил ночной сон и взглянул на капитан-исправника: выглядел он так, словно спать ему не довелось ни минуты.

— Неважно выглядите, капитан, — сказал он. — Плохо спалось?

— Да вовсе не довелось, Андрей Егорович. Всю ночь собирал с городовыми подозрительных. Натолкал полную холодницу.

«Ну и глупо», — подумал Родионов.

Он и прежде относился к Волк-Левановичу с подозрением: должность исполнял хорошо, но любви к новой великой родине в нем не чувствовалось. Пятнадцать лет прошло, а он по-прежнему говорит с сильнейшим акцентом, пишет по-польски, приходится его переводить. Тоже и Радкевич, его явный союзник и друг. Семьями ходят и на воскресные прогулки, и в костел. И русского слова от них — когда они вместе — не услышишь. Даже дети их говорят по-польски. Взглянул на Радкевича:

— Вам тоже не спалось?

— Да уж какой сон! — радостно воскликнул тот, словно в этом была заслуга.

Нет, видно, напрасные его терзали сомнения. Все смотрят в глаза, все задачи выполнены, все должно быть хорошо.

Только один вопрос еще беспокоил обер-коменданта: где ему находиться? При въезде в город встречать государыню или у почивального дворца? Решил так: при въезде, а затем сесть в легкие сани и мчаться следом, чтобы оказаться у дворца в нужный момент.

В карете императрицы

— Ну, что дальше? — спросила Екатерина Алексеевна.

— Обед в Хославичах у графа Салтыкова, потом — Мстиславль, — ответил Безбородко, гофмейстер, граф Священной Римской империи, постоянный секретарь императрицы. — В Мстиславле представление чиновников губернии, ужин и отдых.

— Там тоже будет такое солнце? Если бы не доктор Роджерсон, я бы ослепла. А снега, снега!..

До Мстиславля от Смоленска примерно сто верст, потому, поднявшись как обычно в шесть, скоро и выехали. Толпа провожавших собралась изрядная, но простились быстро: за шесть суток, что провели в Смоленске из-за болезни Дмитриева-Мамонова, все успели сказать государыне и она им.