Ивановна, или Девица из Москвы

Поскольку я время от времени замечала что-то подобное в выражении его лица, то пришла к выводу, что причиной тому все те же чувства. И, прекрасно зная по себе, что самые жуткие мысли в голове связаны со всем, что относится к моей печальной истории, я вновь обрела доверие к нему и продолжила свои указания, повторяя при этом, что мысль снова увидеть ту комнату настолько невыносима для меня, что чем больше я думаю об этом, тем больше убеждаюсь, что не смогу заставить себя войти туда.

«Вы несправедливы к себе, восхитительная женщина! – воскликнул Шарльмон. – В конце концов, вы страдали и всегда готовы страдать ради людей. Не могу представить себе, что вы не пойдете на такое испытание ради облегчения участи тех несчастных, жизнь которых зависит от вас. Я понимаю, как это тяжело, но можно ли сравнивать это с тем, что вы уже перенесли! Позвольте сказать вам, мадемуазель Ивановна, что величайшим доказательством почтения к памяти вашей матери являются внимание и забота об ее отце. И хотя я был бы безмерно счастлив возобновить неудавшиеся прежде поиски, позвольте все-таки сказать, что вы одержали бы победу над собой, решившись сопровождать меня».

Если бы моему несчастному дедушке действительно помогло то, что я могла найти там для него, я, несомненно, тотчас бы согласилась с уговорами, столь обоснованными и разумными. Но поскольку дедушке уже невозможно было помочь, я снова отказалась идти и стала умолять Шарльмона, если ему повезет, сразу же вернуться ко мне, что он и пообещал сделать. Но вернулся он только ночью, а за это время душа моего дорогого дедушки тихо и безболезненно отлетела в благословенные чертоги.

Едва ли ты поверишь, что, хотя я и должна была бы горевать по поводу, пусть давно ожидаемому и, по сути, конечно, желаемому, обстоятельства, в которых мы оба оказались, призывали меня скорее радоваться, нежели печалиться. Но, признавая уместность такого рассуждения, Ульрика моя, и испытывая определенное утешение от того, что свято исполнила обязанности, возложенные на меня родительскими пожеланиями и распоряжениями, я тем не менее не могла сдержать слез над дорогими для меня останками, ибо это было последнее, что у меня оставалось. Мы вместе страдали, и наше родство лишь укреплялось этим страданием. Могла бы добавить к этому, что зависимость нашего дорогого дедушки от меня, полная его беспомощность, и кроткая привязанность, и даже благодарность делали мои чувства к нему похожими на те, что мать испытывает к своему ребенку, и с потерей дедушки я утратила часть своего существа.

Пока я то оплакивала себя, то горевала, пришел Шарльмон, но некоторое время он оставался в другой комнате, чтобы не нарушить мое уединение, святое для чувствительного сердца. Никогда еще его дружба и чуткость не были столь заметны, как в тот ужасный момент. Было слишком очевидно, что он сочувствует мне, и нет смысла об этом говорить. Казалось, он вник в те тонкие движения души, которыми объяснялось мое настроение, и приписывал их самым благочестивым и добрым побуждениям. Таким образом он смягчал мои страдания, хотя казалось, что способствовал им. И вскоре я настолько пришла в себя, что начала настойчиво просить его помощи в погребении святых останков, лежавших пред нами.

Решено было, что похороны состоятся этим же вечером, поскольку Шарльмон с большим волнением и глубокой печалью объявил, что он должен быть со своим полком, уже далеко ушедшим от Москвы, и что, по всей вероятности, это будет последняя ночь, которую он сможет целиком посвятить служению мне. При этих словах на моем лице отразилась боль, вызванная таким известием. Однако спустя мгновение я уже осознала, что уход ненавистного врага вернет меня ко всему, что составляло мой мир. И эта мысль отогнала все прочие. Шарльмон прочел все по моему лицу, поскольку воскликнул с укором: «Жестокая Ивановна! Как короток был ваш вздох по поводу моего отъезда! Как коротка была печаль о том, кто принял ваши неслыханные муки! И даже подавлял свои вздохи, чтобы они не ранили вас! Теперь он понял, как не нужны были все эти заботы, что диктовала его любовь, – ибо вы равнодушно созерцаете его отчаяние, и без сожаления воспринимаете его уход, и…»

Я прервала его, заявив, что как русский человек не могу не радоваться событию, о котором он мне сообщил, особенно потому, что теперь передо мной открывается возможность вернуться в тот мир, где я все еще надеюсь отыскать свою сестру и многих своих друзей, пусть война оказалась роковой для моих надежд. Но уважение, которое я испытываю к нему как к человеку, моя вечная искренняя благодарность, не только за его многочисленные услуги, но и за деликатность в выражении чувств, на которые он намекал, делают расставание с ним действительно источником истинной печали. И он во многом несправедлив ко мне, если полагает, что потерять его не окажется для меня одним из тяжелейших ударов, которые мне уже пришлось вынести.

Мои слезы при этих словах доказывали мою искренность, но могла ли я думать, что мои слова окажутся пророческими! Хотя понимала, конечно, что буду сильно печалиться, расставаясь с тем, кому столь многим обязана, и с тем, кто был мужчиной, просто предназначенным для того, чтобы возбуждать восхищение, равно как и нежность.

Казалось, Шарльмона смягчили мои заверения в уважении, и он ушел с видом человека, который жаждет оказать мне помощь в последние часы своего присутствия, и с желанием жить лишь для моей пользы Мое сердце заныло при мысли о разлуке с ним. Временное облегчение, которое я испытала, размышляя о полном освобождении Москвы, ушло в связи с собственными неприятностями, и я сидела рядом с телом нашего почтенного деда, даже завидуя спокойствию смерти.

Из этого состояния болезненной пустоты меня вывели страдания Элизабет, которая, стараясь из последних сил помочь в выполнении последнего долга перед своим старым добрым барином, так растревожила свою рану, что теперь мучилась от сильнейшей боли. И я уже пожалела, что не пошла с Шарльмоном во дворец, чтобы самой найти аптечку, но пообещала бедняжке, что сделаю это вечером. Надежды на облегчение придали ей сил терпеть боль, и она перестала жаловаться, несмотря на непрекращающиеся мучения.

Вечером Шарльмон прибыл с двумя солдатами, как и обещал (Джозеф к тому времени выкопал могилу по моим указаниям). Солдатам было приказано пройти через помещение, где на руках у Сары лежала Элизабет, и вынести тело, у которого стояли Джозеф, Шарльмон и я. При виде солдат у Элизабет начались жуткие конвульсии, и она чуть не испустила дух. Потому мы велели им выйти как можно скорее. Но когда Сара сказала, что Элизабет долго не проживет, а Шарльмон торопил меня, я оставила Джозефа в доме, чтобы было кому утешить и поддержать их, поскольку почувствовала, какой ужас вызвал у бедной девочки один только вид французов, и потому присутствие Джозефа будет для нее благотворнее, даже чем мое собственное.

Мы проследовали в молчании к дворцу и подошли к тому страшному месту, где покоилось столько дорогих нам останков людей, совсем недавно полных жизни, здоровых, цветущих и богатых. Мое сердце погрузилось в воспоминания, и на какое-то мгновение я раскаялась в том, что назначила себе задачу, которую должно было поручить другим. Но сердце мое стало укорять меня в слабости, и я собралась с силами, дабы исполнить последний долг святой любви. В молчаливой молитве я обратила свое сердце к Тому, кто всегда слышит отчаявшихся.

Озабоченный Шарльмон молча стоял около меня. И, когда я отошла от могилы, с большой торжественностью выступил вперед и приказал солдатам закопать ее. Мы оба стояли, пока они не закончили свою работу, а затем вместе ушли. Шарльмон нес фонарь, а солдаты – факелы. Когда мы проходили через развалины, он сказал солдатам, что, раз свет у нас есть, они нам больше не понадобятся.

С того момента, как мы пришли к месту погребения моих предков, я не произнесла ни слова. Теперь же подняла голову, словно прося солдат продолжить путь с нами. Поскольку я держалась за руку Шарльмона, он сдавил мою руку и тихо сказал, что у него есть причина отдать такой приказ и скоро все объяснится. Страхи насчет Элизабет вернулись ко мне с новой силой, и потому я молча уступила его желаниям. Солдаты ушли по направлению к входу во дворец, а я направилась к той части здания, которой страшилась, но которую все-таки решилась исследовать.