Ступени Нострадамуса

«Звезды той ночью светили. Люк открыл и из танковой башни голову высунул. Не знал я тогда, как еще раз эти звезды вспомню. Ветер в лицо бил, теплый такой, вроде дыхания уходящего лета. Укатанное шоссе вело прямо в столицу. Предстояло нам ввязаться там в грязное дело — в распри властей, «чрезвычайщики» решили одним махом избавиться от нововведений. Почему и зачем, признаться, не думал. Солдатская жизнь тем и хороша, что за тебя начальство думает. Есть приказ, и все тут…»

«Перед танком баррикада — столы, стулья, фонарный столб, всякая рухлядь. И легковые опрокинутые машины, даже троллейбус. Должны мы снести эту преграду перед Белым дворцом, где засели неугодные «чрезвычайщикам» демократы. Надо заставить их подчиниться, а толпу — разогнать.

А она была многолюдной и безоружной и тем была сильна.

Не начнешь ведь стрелять по своим безобидным. Или их гусеницами давить!..

Девушка, тоненькая, как тростинка. С нее бы скульптуру лепить, а не пулеметной очередью срезать! Не поднялась у меня рука…

Подбежала она к нашему танку со свертком каким — то. Я и подумать не мог, что танк поджечь сможет. А она не то что подожгла, а обезоружила нас — наглухо заклепала орудие… букетом цветов, который в свертке был, в ствол его засунула! Тут мы и повернули на мост перед Белым дворцом и выехали на магистраль, что до нашей воинской части ведет. В пути получили подтверждение правильности наших действий. Новый главнокомандующий вооруженными силами товарищ Борец приказал всем войскам очистить столицу.

Из — за этого букета набрался я и смеха, и горя. Жена извела: с боевого задания якобы девичьи подношения привожу. Мать вмешалась, она у меня мудрая и очередную ссору притушила.

И пошли войсковые будни. Нас учили, и мы учили новеньких, как убивать сподручнее. Только это я и умел.

Товарищ Борец на нововведения был горазд и перевернул нашу жизнь гусеницами вверх. Цены на все необходимое так подскочили, что купить появившиеся зарубежные продукты и товары на офицерское жалованье и думать было нельзя. Тут Марфа себя полностью проявила: потребовала, чтобы я бросил военную лямку тянуть, а шел в торговцы или спекулянты, как раньше называлось, мешочником или «челночником» чтоб стал. А мне военную службу бросать не хотелось. С командиром части мы дружили, ему я и рассказал про свои невзгоды. Да они не только моими были. Но командир меня выбрал, когда случай подвернулся.

— Хочешь миллион заработать? — спросил он.

— Да ты что, ошалел! Миллион — это же несметное богатство! (Так тогда было.)

А он разъяснил, что для особого задания теперь уже не товарищу, а господину Борцу нужны надежные люди. Выполнение приказа — миллион!

Я сразу и не понял, что меня ждало.

Понял, когда на мост приказано было выехать, что против Белого дворца, и стрелять по указанным окнам, где «засели заговорщики с несметным вооружением, угрожая гражданской войной».

Приказ есть приказ. По указанным окнам (будь я проклят!) стрелял лично из танкового орудия. Дом — белоснежный красавец не отстреливался, а после каждого нашего выстрела выбрасывал из выбитого окна клубы черного дыма и копотью фасад портил. И стал Белый дворец черно — белым, как «знамя пиратское». Потом я узнал, что работой моей весь неомир «любовался». Западники прямую видеопередачу через спутник организовали. Позорище — хуже людоедов мы! На западе это вроде привычного боевика или репортажа из горячих точек, а для нас…

Для нас у съезда с моста автобус подъехал с кассиром, «героям дня» «гонорар» за военную лихость выплачивали. Мне миллион рублей чистоганом выдали, и соратников моих тоже не обидели. Словом, стал я сразу состоятельным человеком. О содеянном старался не думать и не знал, что стрелял я по окнам не роскошных кабинетов, где правители потом сели, а по буфету, где буфетчицы с приведенными из дому детьми и погибли. Говорят, ночью грузовики трупы вывозили, а угрожавшего гражданской войной вооружения в парламенте так и не оказалось. Но я — то об этом не знал! Ни одного из депутатов снаряды мои не задели, ну а о прочих жертвах судить не берусь, на совести они тех, кто мне приказ отдавал. Но миллион — то мой кровью испачкан! И продолжение рассказа моего тоже.

Началось мое безбедное существование. Норковое манто Марфе купили, детишек приодели, а на мне все казенное, по штату положенное. Майорские погоны пока не светили…

Но «чудо» господина Борца продолжалось. Рубль уже не копейку стоил, а к одной сотой копейки приближался. Миллион растаял в десять тысяч раз, как лед на сковородке! И снова Марфа на меня напала. В древности самым мудрым человеком считался один философ, а самой сварливой женщиной — его жена. Так ведь не Марфой же ее звали! Или верить надо в переселение душ?

Опять требовала, чтоб мне мешочником стать, а для «основного капитала» свое норковое манто и побрякушки, что от грязного моего миллиона остались, загнать. И явился я к своему другу — командиру с рапортом об отставке, а он и говорит:

— Не торопись, Ваня, «негоциант» плешивый. Есть штатное военное поручение. Тебя не торговать в военном училище учили.

И объяснил мне, что, если соглашусь внаймы к враждующим горцам пойти, дадут мне танк и отправят на юг, где они меж собой разбираются. Заключат со мной контракт «пожизненный». Это не значило, что я у них до глубокой старости служить буду. Припомнились слова одного прославленного полководца, что солдатам нельзя давать состариться.

Не я один завербовался. Время стало такое, что люди, чтобы жить получше, чем угодно готовы торговать. И, вроде меня, даже собой. Поколение калеченых получилось. И тот меня поймет, кто постарается мысленно себя в моей шкуре представить.

Приехал к горцам. Они против князя — генерала, власть в их краях захватившего, силой пошли, разбойником его называли, приписывали ему грабежи поездов и грузокараванов, захват заложников, фальшивомонетное дело и банковские подлоги. Словом, пиратство современное. Нормальная жизнь в его крае затухала, детей учить перестали, пенсионерок забыли. Только кто стрелять умеет, те ему нужны. А заводы пусть стоят!..

Представлял я его лохматым, диким, с глазами навыкате.

Жил он в местном «Доме власти», «дворцом князя» именуемом, как деспотам положено, да им он и был!

Нам требовалось на танках к зданию по улицам проехать и пострелять в многоглазье стеклянных окон его «дворца».

И казалась мне такая задача пустяковой, и один раз уже проделанной прогулкой, и не где — нибудь, а в столице.

Прогулка вышла поучительной.

Впереди меня на танке водитель был из враждебных князю местных горцев, знающий здесь все закоулки.

Я в перископ узкие улицы рассматривал. Строй красивых домов, позади садики с плодовыми деревьями. Наверное, чудесны в цвету, а тогда — видел девушек с корзинами на задних дворах.

Тишина кругом.

Вдруг затормозил мой водитель.

— Вперед смотри, капитан! — кричит мне.

Поверить трудно! Горит свечой передний танк с местным экипажем.

Повернул перископ на задний обзор. И следующий за нами танк тоже горит. Вот уж поистине «между двух огней». И ни туда, и ни сюда!..

А снаружи кричат и в броню колотят:

— Сдавайся в плен, жив будешь. Не хочешь — подожжем! Изжарим!

Я было про армейскую честь вспомнил, но экипаж мой из таких же, как снаружи, горцев горбоносых, только папахи на шлемы сменили. Они в один голос:

— Хочешь — жарься в железной посудине, капитан, а мы вылезем. Плен как хрен. Горек, но не без пользы.

Открыл я люк башни, высунулся, а меня водой обдало. Оказывается, дождь пошел. Все лучше, чем огонь.

Так меня, как мокрую курицу, в плен и взяли, и еще больше унизили. Не только личное оружие отобрали, но пояс сняли и кинжалом в серебряных с чернью ножнах все пуговицы на штанах срезали. Приходилось руками их придерживать.

Местные горцы папахи свои сменили на шлемы, с пленных снятые, и в моем уцелевшем танке укатили, пополнив трофеем вооружение князя.

Отвели нас в сырой подвал старого дома с балкончиками.

Сидеть приходилось на сыром полу. На нем же мы и спали.

А утром к нам в подвал явился ни кто иной, как сам князь. И оказался он не воображаемым мной злодеем с всклокоченной бородой, а горным красавцем и генеральском мундире, щеголеватый, гладко выбритый, с модно подстриженными усиками, с запахом одеколона.

Ребят из моего экипажа он приказал куда — то увезти, подозреваю, в свой танковый отряд зачислил, а ко мне подошел и руку протянул.

Я даже растерялся, но обменялся с ним рукопожатием.

— Мать есть? — спросил.

— Есть, — буркнул я, штаны придерживая. — Не из яйца вылупился.

— Где живет?

Назвал я свою воинскую часть.

— Пусть приезжает за тобой. Отпущу с ней на волю.

— Да что я, ребеночек, что ли? — с армейской спесью попробовал я возмутиться.

— Хуже, — коротко заключил он. — Даже не военнопленный, поскольку войны нет, а просто диверсант плешивый. Сотоварищи твои по бандитизму в железных кастрюлях своих изжарились. А тебя с матерью отпущу, потому что по закону гор материнская любовь у нас высоко ценится.

Много позже понял я, как хитер «князь — разбойник». Его во всех грехах обвиняли, а он о своем человеколюбивом решении по видео на весь мир раззвонил и, видимо, желанную реакцию кое — где вызвал. Про его разбойное правление краем готовы были и позабыть.

Я уж потом узнал, как командир к моей матери пришел.

Представляю себе эту сцену, словно сам там был.

Пришел командир, о здоровье всех справился, на детей взглянул, восхитился ими, Марфе ручку поцеловал, потом и говорит матери моей:

— Цены за проезд на юг, Мария Карповна, опять подняли.

— Если б только это! — отозвалась мать. — На юг кто теперь ездит? Дельцы какие — нибудь. Не про нас.

— А ведь придется, Мария Карповна.

— Как это придется? — удивилась мать. — Как я могу детей, невестку бросить?

— На время, на время, но придется.

— Что — то не пойму я.

— А то, уважаемые мои женщины, что капитан Смельков в плен к мятежным горцам попал. И князь их готов отпустить его, если мать за ним приедет.

— Это как же так? — вмешалась Марфа. — Там сражения идут, а мать наша, при пожилом ее возрасте, под пулями должна идти?

— Там помогут ей пробраться и логово этого князя. И если хотите, Мария Карповна, сына вызволить, придется билет на юг вам заказать.

— Так ведь подорожали они, билеты эти! — опять вмешалась Марфа.

— А я вам на дорогу денег дам из причитающихся Смелькову по контракту.

— Да хоть бы и не было денег, я пешком дойду!

— Вы про контракт сказали? — заинтересовалась Марфа. — А разве пленному жалованье полагается?

— Контракт заключен «пожизненно», то есть до гибели. А там — только похоронные. А если в плену, значит, жив и деньги на бочку.

Все это я себе так ясно представил, будто сам там был. А мать поднялась, чтобы собраться в дорогу, Марфа ей путь преградила, руки расставила.

— Не пущу вас, матушка! Как внуки без бабушки будут?

Мария Карповна усмехнулась:

— С чего это ты, милая? Или деткам без отца легче будет? За ним ведь поеду — то. Говорят, отпустят со мной. Или какой другой у тебя расчет меня удерживать? По контракту за пленного надежнее получать?

— Ну что вы, матушка! Разве я могу?

— Можешь, можешь, милая! Все можешь…

И пошла собираться матушка.

Командир принес деньги и билет на южный поезд.

В поезде матушке покойно было. До позиций осаждающих город войск она на попутной машине подъехала, а дальше проезда уже не было.

Белые дома издали ей такими мирными показались, все с садиками. Перед ними поле травы скошенной. Свежим сеном пахнет. И стога мать увидела нетронутые. Тихо, и будто и нет здесь никакого сражения. Это я все сам увидел, когда мать меня «за ручку» обратно вела. А меж тем над полем как бы раскинута незримая убойная сеть. И не то поет, не то воет. И по каждой ее невидимой нити свинцовая пуля летит, притом в обе стороны. А ужалит кого визжащая тварь — или смерть, или увечье…

Но словно кто снял в один миг смертоносную ту паутину, едва появилась на поле бесстрашно идущая, чуть сгорбленная женская фигура в темном платье и черном платочке на голове.

Знали обе враждующие стороны, что это мать за сыном идет. И смолкли ружья, захлебнулись автоматы, замолкли пушки. Все отдали дань материнскому чувству. Соблюдался враждующими горцами их «Закон гор».

Свободно мать ко мне прошла. Не бывало такой практики в прежних войнах. Не знали законов таких!

И нашла меня мать в подвале, грязного, обросшего. И на шею мне бросилась, первая мать, за первым пленным сыном пришедшая.

— Постирать бы одежонку твою, — сквозь слезы говорила она.

— Меня самого постирать надо, — отвечал я ей и думал: отстирается ли душа моя перепачканная?..

— Так давай, сынок, сразу и двинемся обратно.

— Никак нельзя, мать добрая, — сказал горец, нас стороживший. — Сам князь будет пленного с матерью на свободу выпускать.

Что поделаешь, пришлось ждать. И он явился, сопровождаемый фотографами и видеооператорами. На широкую ногу собрался князь свою гуманность показать, в разбое обвиняемый. Спектакль на весь неомир задумал. И явился он на это представление не в военной форме, а в щегольском вечернем костюме, в сверкающей белой манишке и с галстуком бабочкой, будто с эстрады сошел или щеголь с бульвара забрел.

— Ну как вас, матушка, не обидел ли кто в пути? — заботливо спросил.

— Благодарю, ваше сиятельство, добралась хорошо. Обратно тороплюсь, вы уж извините.

— Рад был вас тут повстречать. Жаль, только повод не тот, как хотелось бы.

— Какой еще повод, сиятельный князь! И этого вполне хватит.

А князь петушился, павлиний хвост распустил, не столько перед матерью, сколько перед фото- и видеокамерами: ведь на весь неомир его видно и слышно.

— Вот вы сейчас нейтральную полосу перейдете. Никто вас не тронет, потому что вы вся в черном, а сын ваш непутевый пусть белый флаг в руках несет.

— Что — то не пойму я. Черный да белый цвета — это вроде, слышала я, цвета пиратские.

— У них на черном фоне белый череп с костями. А у вас не так будет.

— Да кто его знает, как будет! Разве в будущее заглянешь?

— А вы каждую ноченьку туда смотрите.

— Это как же? По гадалкам не хаживаю.

— Нет, без всякой мистики и обмана. Слышали ли вы о древних пророках, о прорицателях дивных?

— Да где уж мне о них знать!

— А любопытно, мамаша. О будущем они вещали, на звезды глядя.

— Астрология, что ли? Да врут они, астрологи эти!

— Не скажите. А вы сами в звездное небо вглядывались?

— Девкой была, любовалась звездочками, как и подружки мои.

— А вам невдомек, что видите вы те звезды, которые сотни лет назад горели, а то и тысячи, миллионы, даже миллиарды. И свет от них, от разных по возрасту светил, к вам летел с предельной для него скоростью, долго?

— Чудно что-то.

— А вы послушайте. Если разберетесь, то поймете, что, глядя в небо ночью, видите вы раскрытую Книгу Бытия. Все в ней записано, и что было, и что будет. На первой ее странице умещаются только те звезды, которые в наше время вместе с нами живут. А из толщи остальных страниц смотрят на вас звезды древние. И среди них множество подобных нашему солнцу и около них такие же обитаемые планеты, вроде нашей. И так неожиданны были эти мудрые рассуждения князя, что я крепко их запомнил, потом с выступлениями князя на видеоэкране уже в госпитале сопоставлял, когда он призывал к долгой многолетней войне с налетами разбойными на мирные города за пределами своего края и быстрым отходом обратно в горы. А рассуждал тогда о звездах, как профессор какой!.. Заслушаешься…

— А к чему это, ваше сиятельство князь? — старенькая моя спросила.

— А к тому, мамаша, что по единому для всех галактик «Закону развития» на планетах у далеких звезд не только наше время, которое мы с вами переживаем, но и грядущее наше давным-давно прошло. И свет их до нас доносит то, что там было, а у нас еще когда-то произойдет. Вот кто это сумеет понять, тот узнает грядущее.

— Чудно, чудно это, князь мудрый! Не нашего женского ума это дело.

— Не скажите. Прорицательницы-пифии как раз женского пола были.

— Не дал мне Бог такого дара. Я к вам шла, что будет, не знала, вернусь или нет.

— Раз я сказал, то вернетесь.

— А вы-то сами тоже по звездам гадаете?

— Если б я мог! — вздохнул князь. — Это наука целая! Но кое-что и я чувствую. Большую беду предвижу. Горы щебня вместо домов, кровь, гарь и дым повсюду. Вот что я по звездам или без звезд угадываю. И смерть пошлю в далекие ваши города, и атомные станции ваши могут и сами взрываться, и с чужой помощью. Вот так!

— Так зачем вам на это идти, прости Господи, князь?

— Раз в бездне звездной случилось, и у нас произойдет. Все по воле Аллаха. То знаю!

Я как про атомные станции услышал, у меня дух захватило. Но тогда молчал, штаны рукой поддерживал.

— А с вами, мамаша, приятно было поговорить. Вот вы сына уведете, война для вас кончится, если он сдуру опять драться не полезет.

— Не дам я ему того сделать, не дам!

— Вот на том спасибо. Забирайте своего полысевшего молодца, дайте ему в руки белый флаг и идите с Аллахом.

— Не могу я белый флаг нести, — буркнул я. — Штаны держать руками надо.

— На, возьми мой поясок, горский с серебряной накладкой.

— Лучше веревочку какую, а то спросят, за что в плену серебром наградили?

— И то верно. Верните ему, — приказал он своим боевикам, — его собственный пояс. А пуговицы уж пусть жена пришивает. Прямо на тебе, чтобы нас не позабыл и больше в пекло не лез.

— Спасибо, ваше сиятельство князь, и за сына, и за беседу умную.

— Да что в ней особенного. Обычная интеллигентность.

На том и закончились проводы мои, первого пленного, отпущенного с приехавшей за ним матерью. Шли мы с нею по скошенному полю. Травой пахло. Окопов, осаждающими выкопанных, впереди не видно, а позади — дома — краса, сады. И сетка визгливая молчала все время, пока мы с матерью по нейтральной полосе шли. А потом без нас снова началось кровавое противостояние с воем свинцовых пуль. Встретила нас дома Марфа. Обрадовалась вроде матери моей больше, чем мне. Расспрашивать, как со мной такое случилось, даже и не стала, только задала всего один вопрос:

— И что же, теперь контракт твой с враждебными князю горцами закончился? Больше по нему ничего не причитается? Или ты опять обязан к ним ехать, контракт-то пожизненный, а ты живой.

— Нет, — ответил я, — меня туда калачом не заманишь.

— Ну то-то! Командир тут о тебе справлялся.

Командировочное предписание его отметить у князя не удалось. Предпочел не показывать. Это мне пришлось объяснять командиру, когда он, узнан о моем возвращении, ко мне явился.

— Что ж в часть не показался, не отметился? — строго спросил он.

— Да я вроде теперь свободный.

— Мать тебя из плена освободила. Это верно. А от военной службы и присяги тебя никто не освобождал. Принимай, Ваня, завтра танковое звено. Приказано нам наготове быть.

— Что? Опять в столице нелады?

— Не могу ничего сказать, капитан. Выполняй службу, коли из командировки вернулся, а об утрате командировочного предписания объяснение напишешь.

— Будет сделано, — отрапортовал я.

И потянулась прежняя лямка. Учил неоперившихся птенцов, зачисленных в мои экипажи. Народ иной пошел. Все расспрашивали, как бы наняться к горцам или к кому иному. Монеты у них на первом месте, а присяга вроде формальности. Никто ее всерьез и принять не хочет. А там, на юге, в горах атмосфера так накалилась, что центр крепко недоволен был князем, которого сами и вооружили до зубов танками, бэтээрами, орудиями всех родов, оставленными ему и доставленными из — за рубежа иностранными радетелями. По-мирному разговаривать с ним не захотели. И высшие спесивые генералы говорили: неспособны, мол, недовольные князем горцы с ним разделаться, а вот с нашей армейской доблестью за два часа один десантный полк все дело покончит и князя мятежного на блюдечке с голубой каемочкой президенту поднесет для верноподданнического ему поклона. И чтобы план этот быстротечный осуществить, получил наш командир приказ: в полном составе отбыть на юг к знакомому мне городу. И я, как со столицей их знакомый, на особом счету числился. Казалось бы, генералам нашим горький опыт несогласных с князем горцев стоило бы учесть. Я-то помнил, как танки нашего звена спереди и сзади загорелись. И я был взят там голыми руками. Но командованию приказывать привычнее, чем мыслить. Не три моих танка, как в прошлый раз, а сразу три сотни вырвались по первому снегу в город на его узкие улицы, где не развернуться. Каждый домик красивый с садиком — огневая точка, каждый житель через минуту — боевик! И загрохотали по узким улицам триста танков, а мой танк, как ведомый капитаном, с городом знакомым (печально знакомым!), первым шел, «прорывался». Собственно, и прорываться-то не приходилось. Сопротивления и не было. Доехал я до площади дворца князя и увидел перед собой свою ТРЕТЬЮ баррикаду.

Помнил я первую, когда девушка белокурая с цветами сбежала с нее и танк мой обезоружила. Вторая баррикада колючей проволокой окружала Белый дворец, который я из пушки расстреливал. Передо мной была менее мирная, третья баррикада, ощеренная стволами противотанковых пушек и гранатометов, готовых бить в упор. И совсем так, как в столице было, увидел я девушку — горянку, черноволосую и, как и наша столичная, тоже тростиночку…

И в руках сверток несла. И опять дрогнул я, не скосил ее пулеметной очередью. Но не букет цветов приготовила нам красавица гор, а злую горючую смесь. Не броня у нас горела, а разлившаяся по ней липкая жидкость, а нам, внутри оставшимся, предстояло заживо изжариться. Тут уж я как шкуру спасти думал. Люк открыл и выскочил сквозь пламя, охватившее весь танк. Комбинезон на мне вспыхнул. Живым факелом спрыгнул на землю, бросился в неубранный снег и стал по нему кататься. Но смесь была не только прилипающей, но и неугасимой. Пока с танка спускался, в ней выпачкался, как выпачкалась перед тем моя душа в миллионе, полученном за расстрел безоружного парламента. Обгорело на мне все, затушить сам не мог. Кто-то из мирных жителей одеялом, спасибо, накрыл и пламя сбил…

В госпитале только очнулся. Ожоги страшные. Вот с тех пор и мучаюсь, не зная, когда кожа новая нарастет. Говорят, прежде за страшные преступления кожу сдирали…

А прием у горцев был все тот же. Триста танков они в город пропустили и головные, начиная с моего, и арьергардные подожгли, а все средние живьем им достались. Мальчишки вчерашние, в них сидящие, послушно выбрались и в плен сдались. Может быть, надеялись, что и за ними мамы приедут, выручат. А всю танковую колонну горцы «в подарок» от неумных генералов получили. И сколько потом усилий, геройства, подвигов и жертв понадобилось, чтобы стереть тот город с лица земли, завладеть им, разбитым, по которому на этот раз мне и выстрелить не удалось и не то что миллион, а жизнь заработать так и не удалось. А князь из бункеров на видеоэкранах грозил войну в нашу столицу перенести террором. Девушка первая меня собой пленила, а вторая тоже пленила, только обгоревшего, себя потерявшего. Не мне судить, что там потом происходило в этой горской местности и почему с князем тем ничего не сделали. Должно быть, год мне здесь в госпитале лежать, если дотяну до этого срока, а вот что привело меня сюда, рассказал, как умел, молодежи в назидание. А политики и генералы ответят пусть перед народом. Людей жалко. И горцев, и наших… Зачем? Кто велел?»