Дьявол

— Черт подери, Неккер, — взволнованно зашептал он, — что такое с ним, — он указал на галерею. — Он что-нибудь подозревает? Он что-нибудь знает?

Оливер медленно пожал плечами и не ответил.

— Почему вы молчите, — зашипел кардинал с плохо подавленным бешенством, — почему вы не устроили так, чтобы коннетабля оставили в покое? Почему вы не взяли меня с собой к герцогу? Почему вы избегаете разговора со мной? Из-за вас тут с ума сойдешь!

— Потише, ваше высокопреосвященство, — холодно произнес Оливер. — Я все время около короля, я следую за ним по пятам, но я не могу влезть в его душу. А посему я не знаю, что он обо всем случившемся думает; зачем он приволок сюда Сен-Поля, почему он послал к герцогу одного меня и отчего он не спускает с меня глаз. Но я знаю, что вы действительно не в своем уме, если необыкновенный идиотизм этой сцены почетного караула не изумил вас и не настроил на подозрительный лад — в той же мере, как и меня — и как короля.

— Я ничего этого даже не подозревал, — уверял Балю.

— Ну-с, ваше высокопреосвященство, — язвил Неккер, — по-видимому, заговорщики волшебным образом портят взаимными сюрпризами план совместной работы. Герцог ни с того ни с сего демонстрирует живой перечень королевских грехов; вы собираетесь наворожить никем не жданное восстание; одному богу известно, какие волшебные силы способен вызвать третий и, пожалуй, самый лучший заклинатель и маг: король! Серьезно, ваше высокопреосвященство, вы ведь сами видите — в нем что-то кипит; вы, конечно, видите и то, что он глядит на вас с дружелюбием отнюдь не чрезмерным. Будьте осторожны, монсеньор, избегайте разговоров с глазу на глаз с бургундскими вельможами, даже с Сен-Полем, даже со мною; будьте осторожны!

Балю слегка побледнел. Шаги и голос Бурбона снова послышались ближе.

— Герцог обо мне говорил? — торопливо зашептал кардинал. Оливер отрицательно покачал головой и вышел на галерею. Балю на цыпочках поспешил к себе в комнату.

— Ты с кем-нибудь говорил? — недоверчиво спросил король и осмотрелся кругом.

— С его высокопреосвященством, — ответил Неккер и глянул вскользь на Бурбона.

— Государь, брат мой, — сказал Людовик приветливо, — пора уже переодеваться для пиршества.

Бурбон поклонился и вышел. Король прислонился к каменным перилам галереи и глядел на замковую башню, массивно и мрачно уходившую в туманно-серые сумерки.

— Чего ему нужно? — спросил он отрывисто.

— Ему нужно знать ваши мысли, государь, — сказал Оливер и усмехнулся.

Король повернулся к нему.

— Что я о нем думаю?

— И о нем, и о положении, в котором мы находимся.

— Он именно в этой связи спрашивал?

— Да, — ответил Оливер с ударением.

Король мрачно смотрел в мощенный красным кирпичом пол.

— И что ты ему сказал? — спросил он через некоторое время.

— Что я не могу знать мыслей моего повелителя.

Людовик глянул на него.

— И ты их не знаешь, Оливер?

Неккер молчал и потупил взор. Людовик подошел к нему вплотную; он тихо спросил:

— Как ты чувствуешь — он похож на человека со спокойной совестью?

— Нет, государь.

— И ты о нем такую же черную думу думаешь, как и я, друг?

Оливер поднял голову и посмотрел в глаза королю: в них уже появилась воля к борьбе. Неккер решился:

— Моя дума еще черней, — сказал он серьезно и поспешно добавил: — с сегодняшнего дня; вчера это были лишь смутные впечатления и предчувствия, их в той же мере ощущали Жан де Бон и мессир Тристан. Но может еще статься, что мы несправедливы, — стал он успокаивать Людовика, когда увидел, как исказилось его лицо. — Дайте мне осторожно все выведать, государь, дайте мне поработать, наблюдайте за Балю и Сен-Полем, и пусть они видят, что вы за ними наблюдаете; и прежде всего разыграйте перед Бургундским герцогом такую самоуверенность и такое всезнайство, чтоб у него заранее пропала всякая охота замышлять недоброе. И будьте покойны, государь, мы недолго будем бродить впотьмах; — он понизил голос и указал рукой на герцогскую половину дворца: — у меня там пара тонких ушей, и они слушают за нас.

Король усмехнулся; его хитроумно ухмылявшееся лицо снова выражало наслаждение политической комбинацией, снова у него перед глазами была цель. Оливер был им доволен, он последовал за королем в горницу и помог переодеться. Его радовала необыкновенная тщательность, с какой Людовик выбирал одежду: темный, отороченный соболем парадный камзол, а сверху — короткий, падающий складками плащ с широкими рукавами из той же материи и с тем же мехом; опушенную соболем шапку из золотой парчи и усеянный самоцветными камнями пояс, которому не было цены.

Когда старший камерарий бургундского двора торжественно явился за ними и провел их в громадную пиршественную залу, когда звучный голос Туазон Д’Ора [48], герцогского герольда и церемониймейстера, провозгласил: «Король идет!» и весь блестящий двор смолк и поднялся навстречу, — тогда Людовик с таким достоинством пронес сквозь ряды некрасивую свою голову, и от тщедушного его тела веяло такой грацией, и таким самообладанием был исполнен державный дух, облекавший его словно порфирой, что Оливер, идя за ним, весь расцвел от своеобразной гордости, радостной и одурманивающей как наркотики, и даже Карл Бургундский, уверенный в себе и прекрасный, как эллинский бог, в придворном бархате и горностае, и тот благоговейно склонился перед королем.

Троны короля и герцога стояли под балдахинами, — у бургундца балдахин был чуть пониже, — и на красном парчовом их фоне были вышиты золотом три лилии Валуа, увенчанные короной, и Брабантский лев.

Близ Людовика сидели: Филипп Савойский, канцлер Кревкер, Антуан Бургундский и прочие вельможи из состава почетного караула, согласно рангу; рядом с герцогом сидели: кардинал, Бурбон, коннетабль, Жан де Бон, мессир Тристан и сановники бургундского двора. Герцог Бургундский был жестоким режиссером и не преминул посадить напротив генерал-профоса его жертву — сеньора дю-Ло, которого тот пытал. Л’Эрмит приветствовал своего визави тонкой улыбкой.

Оливер стоял позади короля и подавал ему блюда, отведывая каждое кушанье. То же самое делал для герцога бургундский кравчий [49]. Обязанности стольника [50] исполнял при обоих государях тот самый Мельхиор ван Буслейден, который, будучи в милости у Карла Бургундского, четыре дня тому назад сопровождал канцлера на квартиру Балю и слышал там от Оливера много примечательного. Теперь они оба молча стояли рядом и делали вид, что не знают друг друга.

В зале, замшелые потолки и стены которого поспешно были обтянуты шелками, расположились, подобно отвратительным призракам, духи злого умысла. Придворный церемониал был лишь драпировкой, прикрывающей преступные намерения, такие же тонкие, как шелка на стенах. Среди подавленного, угрюмого шепота приглашенных время от времени резко выделялся спокойный, ясный голос короля. Затем герцог Бургундский встал и произнес застольную речь. Он был плохим оратором. Даже оставляя в стороне злой умысел, камнем тяготевший на душе этого честнейшего государя, надо было признать, что его речь прозвучала несвязно. Он выпаливал резкие обрубленные фразы, словно презентовал свое «добро пожаловать» на острие меча. Затем голос его стал от волнения хриплым, и слова более мощным и связным потоком ринулись из кипевшего в его груди вулкана.

— И мы желаем мира, государь. Мир для нас неотделим от справедливости и честности и уважения к однажды данному слову. Мы желаем недвусмысленности, государь, желаем прямо противоположного тем ухищрениям, которые в наши дни многие считают символом государственной мудрости. Мы желаем еще большего, государь; мы желаем мира, имеющего обратную силу, мира, который изгладил бы столько содеянного зла, сколько необходимо, чтобы будущее стало честным и справедливым. Мы, силою власти нашей, не боимся вызвать свидетелей совершенного беззакония и дать им слово. Мы силой власти нашей, осмеливаемся сорвать покровы с нечистой совести и показать ее во всей наготе. Мы, отвечая за судьбы вверенной нам страны, осмеливаемся использовать дарованные нам богом преимущества во имя нашей цели, осмелимся поставить любовь к народу нашему превыше долга гостеприимства и должного почтения к суверену, в том случае, если упорно противопоставленная нам воля не позволит мирно прийти к намеченной нами цели. Мы много желаем, государь; мы желаем сами предложить условия почетного и справедливого мира и определить его недвусмысленное содержание согласно нашему усмотрению, потому что у нас есть на то и сила и право.