История унтера Иванова

Здесь за ветром было совсем тепло. Несколько яличников приглашали народ в свои ярко окрашенные лодочки.

— Дашь семитку на переправу, так на мост не пойду и дело твое сделаю. — Дворовый, сняв шапку, сунул ее под зад и сел на гранитную ступеньку. — Где щетка твоя? — А сам достал из кармана карандаш и листок бумаги, который разгладил на колене.

Иванов сел рядом и подал щетку. Старик положил бумагу на ее крышку, обмял по краям и прищурил один глаз.

— Вот хоть, к примеру, обозначим год от рождества Христова, — сказал он и замечательно красиво, как показалось Иванову, начертил посреди бумажки в длину четыре цифры: 1–8−1−9. Посмотрел, откинув голову, и накрепко обвел послюненным карандашом, где удвоив, где оставив одну первоначальную линию. — Вот набей медных гвоздиков, где в два ряда, где в один, и готово — они и под воском будто золотые заблестят. А в углах давай узорики пустим вроде лука со стрелой… — Он изобразил полукруги, пересеченные посередине прямой. Перевернул бумагу, снова обмял ее. — Второй рисунок потрудней будет, но выучи, раз буквы знаешь. — И стал выводить во всю длину бумажки: «St-Petersburg». — Это, братец, нашего города имя на французский манер. — Опять обмусоленный карандаш уверенными нажимами дорисовал надпись вчистую.

— Красиво, почтенный, пишешь! — восхищенно сказал Иванов.

— Пустое! — отозвался старик, но и сам, видно, был доволен. — То ль я делывал! Какие транспаранты для фейверков сочинял, с аллегориями да с девизами!.. — Он протянул Иванову щетку и бумажку. — На первый раз и довольно. По-русски коли захочешь надписывать, то любой писарь за гривенник сочинит. Однако за товар, с иностранным схожий, всяк больше платит.

— Ученость у вас большая, — почтительно сказал ефрейтор и полез в карман.

— Наук мной много превзойдено, — согласился дворовый. — Двух барчат при мне учили, так я ихние все уроки запомнил: мифологию и грамматику, натуральную и простую историю. Только, вишь, выше лакея не вздынулся. Ты какого звания до службы?

— Крепостной.

— Вот и я Кондрат из тех же палат. — Дворовый встал со ступеньки и вдруг насупился: — Ты, видно, воевать и работать горазд, я учиться был охоч и господам на совесть служил, а все нам жизни, окроме собачьей, не видать. — Он достал деревянную табакерку и нюхнул с сердцем большую щепоть. Весь сморщился, скривился, лицо собралось в сотни складочек, глаза подернулись слезой. Отпихнул поднесенный двугривенный и сказал: — Не след тебе на рынок ходить. Совестливый разве продаст с барышом?.. Да уйди ты с деньгами! — топнул он ногой. — Сказал, давай алтын на перевоз. — Старик покосился на подходивший к пристани ялик и закончил вопросом: — А на что тебе деньги? В артель внесть? Аль женатый?

— Холостой. В артель давно все отдано…

— Так начальнику злому дарить надобно? Я службу вашу проклятую знаю, у самого племянник гвардии унтер заслуженный.

— Нет, начальство у меня нонче божеское…

— На отставку скопить вздумал? Не заколотят, надеешься? — настойчиво сыпал старик.

— «Сказать ему?»— подумал Иванов.

— Отца с матерью у барина выкупить хочу, — понизил он голос.

Дворовый свистнул негромко, но выразительно:

— Эка задумал!.. Ну, давай бог!.. Однако водку-то пьешь?

— В рот не беру.

— За то молодец! — Старик нежданно чмокнул Иванова в щеку и устремился к ялику, из которого уже вышли пассажиры.

— Стой, почтенный, возьми за труды! — просил Иванов, идя следом и протягивая уже два двугривенных.

Но старик проворно сел на дальнюю скамейку и, снова радостно улыбаясь, оглядывал сверкавшую на солнце реку.

— Возьми хоть на шкалик, — тянулся к нему Иванов.

— Позволь, кавалер, — отстранил ефрейтора рослый купец.

Лодочник шагнул за купцом и оттолкнулся от пристани.

— Гвоздики медные в шорной купи да перво на досочке попробуй, не то вещь готовую спортишь! — повысил голос старик.

В полк Иванов пришел такой веселый, что встреченный кирасир Панюта спросил, не сто ли рублей поднял на дороге.

— Хорошего человека встретил, — ответил ефрейтор.

— Угостил, что ли? Так ты ж как турок!..

А Жученков, которому рассказал о встрече, заметил:

— Видать, понимающий дед. Пьян да умен — два угодья в нем.

Иванов исполнил совет — купил фунт мелких медных гвоздей и, копируя с бумажки, отделал все готовые щетки. Через две недели он снова пошел к бирже, надеясь встретить старика, поблагодарить хоть словом, но, сколько ни смотрел в толпе, не увидел. А щетки все продал за два часа. Блестящие надписи ровно чудо сделали — всяк платил, не торгуясь, по шесть гривен.

«Не спросил я, как барина его прозывают. Верно, богатый, раз фейверки пущали, — думал ефрейтор, глядя за реку на особняки Дворцовой набережной. — И как же занятно выходит: когда на верстаке у Еремина из гвоздиков буквы выкладывал, он на меня серчал, наказывал единой прочности достигать. А ноне умник теми же гвоздиками меня умудрил…»

На руках у Иванова оказалось десять с полтиной, полку скоро выступать «на траву», и он решил сходить к генералу сдать деньги, — в лагере всего трудней их прятать. И зараз поднесть пару щеток с новым украшением.

Как часто бывает в Петербурге, в середине мая вдруг задули холодные ветры и пошли дожди. Опытные горожане, не снявшие еще ватных шинелей и салопов, злорадно поглядывали на щеголей и модниц, дрожавших в обновленных вчера легких плащах, рединготах и пелеринах.

Отпущенного из полка после обедни Иванова крепко прохватывало ветром с Невы, когда шел по Мойке и Фонтанке. Прибавил шагу, думая о теплой кухне, где к тому же, наверное, сытно покормят. Когда свернул к воротам замка, увидел, что мостовая впереди густо застлана соломой.

«Неужто болен? — встревожился Иванов. — Да нет, тут много чиновных господ проживает…»

В кухне, куда вошел из сеней, было тихо и холодно, печь сегодня не топилась. Под окошком сидел старый повар. Он молча смотрел на ефрейтора, пока прикрывал за собой дверь, снимал фуражку и крестился на образа. Потом сказал тихо:

— Преставился наш генерал, — и слезы побежали по щекам в седой щетине. — Преставился наш отец Семен Христофорыч…

— Да как же? С чего же? Когда? — спросил Иванов.

— Нонче на зорьке, — отвечал повар. — Только одевать кончили. Братец ихний в ночь прискакали, последний вздох приняли.

— Да ведь не старые были…

— Всё со службы. Во Псков ездили, смотритель там заворовался. Никандра сказывал, на солнышке припекало, они в коляске сертук расстенули. Вот и обдуло. Да ты садись, служба…

— Нет, что же, я пойду, — сказал Иванов.

— Садись, от нас не евши никто не уходит.

— Кусок в горло не пойдет, дядя.

— Ну, как хошь. А то и я б с тобой поел. Вторые сутки крошки во рту не бывало. Никандру давеча за стол звал — не могет, плачет. Ивану Христофорычу только чай пустой подавали. А с третьего дни щи стоят добрые. Право, поедим-кось. Ноги вовсе не идут, а к поминкам стряпать надобно. Генерал завсегда наказывали, чтоб всякое звание ежели зайдет, то кормить досыта…

Повар опять заплакал и пошел к печке.

Через три дня Иванов шагал в хвосте процессии, медленно тянувшейся на Волково кладбище. Ефрейтору удалось сообщить в Стрельну, и сегодня рядом с ним шагали пять конногвардейцев, что пировали в госпитальном флигеле полгода назад. Похороны были парадные. Впереди несли восемь подушек с орденами, кисти траурного катафалка поддерживали офицеры с черным крепом на эфесах шпаг. За гробом, окружив Ивана Христофорыча, шла целая толпа генералов — товарищей и сослуживцев покойного, за ними сотни две офицеров, лекарей и фельдшеров. Потом вели под траурной попоной коня, маршировал оркестр перед батальоном пехоты с опущенными в землю ружьями. Наконец, брели седые инвалиды, в толпу которых затесались шесть белых колетов, ехали кареты богатых господ да по дороге пристали еще десятка три извозчиков, сообразивших, что на дальней дороге многие старики устанут и будут рядиться до кладбища.