Дегустатор

У нее задрожали губы. Все ее тело затряслось, как в припадке падучей.

— В чем дело?

— А потом… потом…

Я бухнулся перед ней на колени и схватил за руки.

— Двое подонков, — прошептала она, давясь слезами. Я огладил ее по голове и прижал к себе. Она наконец разрыдалась. — Двое подонков… изнасиловали меня.

Сердце мое разорвалось пополам.

— Моя Миранда! Ангел мой! Ангел мой! — Я покачивал ее в объятиях взад и вперед. — Но где же был Томмазо?

— Они чуть не убили его! Если бы не он, я бы погибла!

Она снова захлебнулась слезами. Я больше не стал расспрашивать ее. Слезы обжигали мне лицо и сердце, которое жаждало узнать все подробности и в то же время не хотело их слышать. В конце концов Миранда заговорила снова.

— Томмазо сказал им, что везет меня умирать в отцовский дом.

— Где это случилось? В долине?

Миранда нахмурилась.

— В конце долины или на пути к Губбио?

— На дороге от дома, — раздраженно сказала Миранда. — Да какая разница?

Я пообещал, что больше не буду ее прерывать.

— Томмазо сказал им, что у меня чума и что он сопровождает меня в дом отца, где я смогу спокойно умереть, повторила она. — Они ему не поверили и велели мне показать мои подмышки и бедра. Я сказала, что даже во время .умы не следует забывать об уважении к дамам. Тогда они заявили, что чума не разбирает, кто дама, а кто нет, и они тоже. А если, мол, я не покажу им бубонные шишки, они ами на них посмотрят. Один из них напал на Томмазо, а ругой…

Миранда осеклась и прижалась лицом к моей груди.

— Томмазо убил нападавшего и набросился на моего обидчика, но тот уже успел…

Остальные слова потонули в рыданиях.

Я молчал. Что тут скажешь? Я сам послал ее в деревню.

— Mi displace, mi displace  [41], — шептал я.

Меня переполняла слепая ярость. Мне хотелось повесить негодяев, вырвать им глаза, отрезать члены и яйца и зажарить их на вертеле! Я боялся слушать дальше, но мне необходимо было знать все.

— Ты… беременна?

— Не знаю, — прошептала она.

— Мой ангел, моя Миранда! Я позабочусь о тебе. — Я помолчал немного и потом спросил: — Что было дальше?

— Мы нашли хибарку. Похожую на ту, в которой мы жили. Помнишь? — Ее лицо просветлело. — Томмазо ничего не мог делать из-за ран. Я боялась, как бы он не умер, и промывала ему раны мочой.

Я постарался не представлять себе, как это было.

— Что вы ели?

— Там было много фруктов — яблоки, персики, гранаты. Их никто не собирал. Клянусь, я не съем больше ни одного граната до конца своих дней! — засмеялась она. — Я сварила поленту, а Томмазо убил свинью.

— Значит, он был не так уж сильно ранен?

— Нет, просто в конце концов ему полегчало. Он так здорово готовит, babbo! Когда-нибудь он станет шеф-поваром. Он уже сейчас лучше Луиджи, ей-богу!

Она рассказала, как они три дня ели свинью, как Томмазо нарезал кусочки ветчины и засолил их — и даже приготовил колбасу.

— У него золотые руки, babbo. Ты когда-нибудь присматривался к ним? Они такие маленькие на вид, да и пальцы у него короткие, хотя сам он высокий и тонкий. Но руки у него сильные. Он может раздавить пальцами орех!

— Е vero?

— Да, правда!

Томмазо убил также цыпленка и белку, развел костер, ощипал гуся и починил часть хибары. Удивительно, что он не сумел вызвать дождь!

Миранда сложила вместе ладони, внимательно глядя на свои длинные тонкие пальцы.

— У меня слишком большие руки. Ладошки у женщины должны быть маленькие!

— У тебя руки и пальцы художника.

— Но у Томмазо они нежнее.

Она встала и скрылась за ширмой, чтобы одеться. Я не смог сдержаться:

— Где вы спали?

— В хибарке.

— Вы спали… — Я не смог закончить вопрос.

— Нет, конечно, babbo! Томмазо сказал, что не может обмануть твое доверие. — Миранда вышла из-за ширмы и положила руку на сердце. — Клянусь всеми святыми!

И в тот же миг я понял абсолютно точно, что она лжет. Я встал.

— Куда ты? — спросила она с тревогой.

Я не ответил.

Она схватила меня за руку.

— Ты мне не веришь?

— Верю.

— Если ты хоть пальцем тронешь Томмазо, я убью себя, babbo!

— С какой стати мне его трогать?

Ее глаза наполнились слезами.

— Я люблю его, babbo. Я люблю его.

— Знаю. А теперь поешь и поспи. И никому не рассказывай об изнасиловании, Миранда!

Томмазо лежал на своем тюфяке. Из-за шрама на правой щеке он казался старше, а поскольку волосы у него стали еще длиннее и курчавее, он выглядел как апостол Петр на картине в соборе Святой Екатерины.

— Хочу поблагодарить тебя за то, что ты спас Миранде жизнь.

— Ты просил меня позаботиться о ней, и я выполнил твою просьбу. Так что ты ничего мне не должен. Niente.

— Niente? — улыбнулся я. — Томмазо, которого я знал раньше, кричал бы об этом с крыш. — Мне хотелось добавить: «Потому что ты ни разу в жизни не побеждал в драке!» — Как это случилось?

Он пожал плечами.

— Мы столкнулись с этими типами на дороге. Я велел им пропустить нас, поскольку у Миранды чума, но они захотели увидеть ее шишки. Я сказал: «Нет!» Я сказал, что даму… даму…

— Надо уважать.

— Да-да, вот именно. Но эти сволочи заявили, что, если она не покажет шишки сама, они ее заставят. Поэтому я набросился на них.

— Храбрый поступок.

— К сожалению, пока я дрался с одним, другой надругался над Мирандой. — Томмазо замялся, а потом добавил, словно боясь забыть, что он должен сказать: — Я убил первого и прогнал второго.

— Миранда сказала, что второго ты тоже убил.

— Нет. Может быть… Я не помню. — Он нахмурился и отвернулся. Врать он не умел совершенно! — Они меня ранили. Мне еще повезло, что я остался в живых.

— Понятно.

Я смотрел на его шрам. Он был не таким глубоким, как выглядел на первый взгляд. Ей-богу, казалось, что кто-то осторожно нанес его так, чтобы не причинить сильной боли.

— А потом вы нашли лачугу.

— Раз Миранда тебе все рассказала, зачем ты меня допрашиваешь?

— Она сказала, что ты чудесно готовишь.

Томмазо смахнул со лба волосы и надул щеки. Он так легко поддавался на лесть!

— Я поймал свинью, если ты об этом. И зажарил ее с травами и грибами. А ночью мы молились Богу. Мы и за тебя молились тоже, — сказал он искренне.

— За меня? Почему?

— Потому что Миранда скучала по тебе. Мы знали, что в Корсоли люди мрут, как мухи, и что ты должен заботиться о Федерико. Она беспокоилась о тебе.

— А чем еще вы занимались?

— Пели песни. Танцевали… — Томмазо осекся, охваченный нахлынувшими воспоминаниями. — Это было… безумие.

— Безумие? Почему?

— Почему? — Он всплеснул руками от возбуждения, в точности как прежний Томмазо. — Весь мир вокруг нас умирал, а мы жили в этой хижине как…

— Как кто?

— А ты не понимаешь? — заорал он. — Мы были одни… Возможно, мы вообще остались одни в этом мире…

— Как вы с ней жили?

Я схватил его за горло.

— Как муж и жена! — Он не испугался и смотрел прямо мне в глаза. — Я не могу обманывать тебя, Уго. Убей меня, если хочешь. Мне все равно. Я люблю ее. Е mio l’amor divino  [42]. L’amor divino, — повторил он.

«Она тебя тоже любит, — подумал я. — Так сильно, что наврала мне про изнасилование на случай, если у нее будет ребенок». Как я мог убить Томмазо? Он благополучно привез мою Миранду обратно. Благодаря ей он перестал быть трусом.

Я сказал, чтобы он не смел больше спать с ней.

— Наше соглашение вступит в силу через год. Если ты любишь ее, то сможешь подождать.

Каждое утро Миранда просыпалась с именем Томмазо на устах. Она шептала его имя, когда молилась. Она писала ему стихи и говорила, что они поженятся и уедут в Рим, чтобы Томмазо стал поваром папы римского. Она клялась, что будет любить его до самой смерти.

Поскольку Томмазо завоевал ее сердце, мальчишки перестали его дразнить. Теперь, когда он шел по замку под руку с Мирандой, его так и распирало от самодовольства. Он боготворил Миранду и дарил ей гребешки, ленты и другие безделушки. Он готовил для нее сласти из сахара и фруктов в форме птичек и цветов. Они могли часами сидеть на крепостной стене, обнявшись и лаская лица друг друга, гладя по волосам и не говоря ни слова. Миранда брала его короткопалые ладони в свои, целовала каждую отметинку от ожогов, прижималась лицом к его шее и пела ему песни.