Никон

Всем было известно, что «Иверскую Богоматерь» Никон заказал, еще будучи Новоспасским архимандритом. Всем был памятен день 13 октября 1648 года, когда икона прибыла в Москву. Встречали ее всем народом. Вовремя прибыла! Москва отстраивалась после больших пожаров, отходила сердцем от бури, когда народ восстал и учинил расправу над жестоким Плещеевым и тихим жуликом Траханиотовым.

— Я, когда на Волге жил, — вспомнилось Никону, — глядя на большую волжскую воду, особенно на закате — там солнце огненным столбом через всю реку пылает, — много раз думал про «Иверскую». Как она, стоя на волнах, плыла по морю из Никеи на Афон. Бескрайнее море, икона и столп света над ней. И как святой Гавриил-грузин идет по воде, чтоб принять икону. Много я о том чуде думал, и вот, слава богу, монастырь Иверский строим.

Заглянул в чару Павла Коломенского и, увидав, что пуста, сам налил ему из своего золотого кувшинчика.

— Посоветоваться с тобой хочу, епископ. Строительство мною затеяно немалое, а задуманного еще больше. Не переписать ли нам всех духовных, от попов до просвирни? Пусть каждый на строительство нашей матери русской церкви свою лепту вносит. Да и самим попам только польза будет, некогда станет лениться. Ленивому попу люди денег не принесут. Не правду ли я говорю?

— Правду, — сказал Павел, поднимая на патриарха синие чистые глаза. — Только и ты вспомни, святейший, родную нижегородскую землю. Богаты ли там попы? Скудно ведь живут! А иные в такой бедности, что не лучше побирушек.

— Плохому работнику, — жестко ответил Никон, — и самому плохо, и господину его нет никакой прибыли. Я, Павел, ленивого работника искореню! Господу Богу служить через пень-колоду — недолго и гнев навлечь. Пей патриаршье питье. Оно ведь особой сладости.

Павел выпил и брови поднял: патриарх угощался чистой водой, правда, из золотой посудины.

Никоновы наушники донесли: Иван Наседка и старец Савватий царю пожаловались через постельничего Федора Ртищева. Шел патриарх в палату книжников, посохом пристукивая, до крови собирался бить безумцев — тягаться вздумали!

И на греков с киевлянами тоже у него сердце разгоралось: сколько сидят, а что высидели? Ни одной книги все еще не перевели.

Зашел в палату и — удивился. Да так, что весь гнев из него вылетел. Палата по колено была завалена книгами и свитками грамот.

Среди этого моря столы справщиков выглядели лодками. Согбенные спины, тишина. Серьезное плаванье!

Приветствуя патриарха, все дружно встали, поклонились.

— Благослови, великий святитель! — подошел к Никону Арсен Грек.

Патриарх дал ему для поцелуя руку, крестным знамением осенил книжных работников.

— Я велел очистить сундуки, — объяснил непривычный вид палаты Арсен. — Все было свалено как придется, нужной бумаги не сыскать. Мы все это перечитаем и всякой грамоте определим свое место, чтоб найти можно было тотчас.

— А ну-ка и мне дайте! — позавидовал дружной работе Никон, поднял с полу охапку грамот, унес к себе и уже ничем более не занимался — читал.

Большому удачнику во всяком деле удача. Среди первой же охапки столбцов попалась Никону греческая грамота. Попробовал прочитать, и сердце так и захолонуло в предчувствии.

— Киприан! Веди Арсена ко мне! Да бегом! Как боров ворочается.

Киприан даже плюнул.

— С молитвы согнал!

— Я тебе поворчу! — Никон в бешенстве схватил со стола каламарь и пустил в келейника. Каламарь, тяжелый, бронзовый, врезался в стену над самой головой Киприана — чернила так и брызнули во все стороны.

Подхватив подол рясы, келейник опрометью кинулся исполнять патриаршью просьбу.

Арсен Грек тоже рысью примчал.

— Читай! Читай! — Никон встретил его уже на пороге.

Арсен взял свиток, повернулся к свету.

— Грамота писана в 1589 году в Константинополе. Это об учреждении в России патриаршества Константинопольским собором.

— Читай! — приказал Никон. — Читай! Слово в слово.

В грамоте был наказ вселенских патриархов и обязательство русской церкви, которая «прияла совершение не токмо по благоразумию и благочестию догматов, но и по священному церковных вещей уставу». То есть не только брала обязательство следовать букве канонических основ греческой церкви, но и в обрядах никоим образом не самовольствовать. Всякую новину московские патриархи должны были истреблять и предавать анафеме.

Никон трижды заставил Арсена перечитать древний документ. Слушал, и холодный пот бисером выступил на складках его светлого, аккуратного лба.

О московское ротозейство!

Можно было до смерти патриаршествовать, не ведая о договоре, неисполнение которого — прямая дорога в преисподнюю.

— Иди и переведи! — приказал Никон Арсену. — Чтоб через полчаса готова была. — И от нетерпения подтолкнул. — Киприан! Одеваться. К царю еду!

Никон жил все еще на Новгородском подворье, затеяв перестройку патриарших палат.

Алексей Михайлович Никону так обрадовался, будто год не видел.

— Клюковкой вот балуюсь! — Взял из туесочка горсть отборной ягоды и высыпал в подставленные патриархом ладони. — По мне, лучше нет! И сладка, а уж как проберет вдруг, как скрутит, так весь набок и съедешь.

— Клюква и мне люба. — Никон кинул полгорсти в рот, хрупнул и призадумался: левый глаз у него прищурило, правая бровь вверх пошла. — Эко к слову-то пришлось! Ну и кисло!

Царь засмеялся, и Никон засмеялся, всем лицом утонул в смехе. Щеки тугие блестят, и глаза блестят, но зрачки как два зева одной черной пещеры — что там на уме у государя?

А царь от души веселится.

— И ты бери клюковки! — За рукав потянул к столу постельничего Федора Ртищева. — Бери! Бери! Царь с патриархом куксятся, а он со стороны, как гусь, глядит. Ну-тко, и мы на тебя полюбуемся.

Федор Михайлович положил в рот клюквы да и затряс бородою, будто козел, которому на рога ворона села.

Алексей Михайлович даже ноги вскинул от хохота.

— Кисла! Ух, кисла! — И, вытирая смешливые слезы, сказал Никону: — Федя большой молодец у меня. Все бы такие были!.. Я тут с малороссийскими делами путаюсь-путаюсь, как в клубке шерсть. Один Федя радует. Позвал сницера из Печерского киевского монастыря да из того же монастыря иконописца Варлама. И уже едут. А с ними сницер старец Филипп из Молченского путивльского монастыря.

— Федор Михайлович! — обрадовался Никон. — Ты их, как они работу у тебя сделают, ко мне отпусти. Сницер — это ведь резчик по камню? Мне теперь в Иверском монастыре всякий мастер нужен.

— Отпустит, отпустит! — сказал царь и поскучнел. — Хилков из Путивля грамотой вот порадовал. Недрыгаловский приказной человек Небольсин содрал с казаков посулы, сена у него просили в нашей земле накосить, а как накосили, он им — кукиш! Да еще грозится то сено пожечь. Видно, содрал, да мало ему показалось.

— Что же ты решил, государь? — спросил Никон.

— Ничего не решил. Может, и впрямь Небольсин виноват, а может, оговорили. Есть такие охотники — оговорить доброго человека.

— Не больно велик, чтоб подсиживали, — усмехнулся Никон, набирая новую горсть клюквы. — Мошенник и мерзавец! Из-за такого истинных друзей в Малороссии потерять можно. В тюрьму его, государь! Под замок!

— Да я и сам так думал! — Алексей Михайлович почесал в затылке. — Посадить сукина сына на неделю, коли виноват!

— А украинским казакам про то обязательно сообщить нужно! — подхватил Никон. — Пусть знают, что ты для них — опора и защита.

Государь взял из туеска несколько ягод, подержал на ладони, любуясь их налитостью, спелостью, положил в рот, хрумкнул и очень изумился:

— Все сладкие! — и опять вздохнул. — Гетман Хмельницкий греческому митрополиту Гавриилу сказывал: от Москвы не помощь — одни обещания — нынче да завтра. И сказывал, что если бы мы захотели вернуть Смоленск с городами, то теперь самое время.

— Ах, великий государь, прав гетман! Вернуть России русскую землю — божеское дело. Всему православному миру — прибавка и радость. Подними, государь, десницу за правду. Разгорись душой, подними!