О, юность моя!

Но вот вдали показались строения: Армянск. За все свои восемнадцать лет Леська никуда не выезжал из Евпатории. Городов он не знал, если не считать Мели­тополя, и теперь каждое новое название вызывало в нем острое любопытство.

Армянск, или, точнее, Армянский Базар, оказался до­вольно уютным городишком. Никакого особенного база­ра, давшего ему имя, здесь не существовало и в помине. Зато он стоял ближе всех к Турецкому валу, и поэтому его облюбовали штабы нескольких красногвардейских отрядов.

Когда тачанка вошла в городок, Леську поразило обилие народа. Одетые кто во что горазд, но все с крас­ными бантами, бойцы, составив ружья в пирамиды, стоя­ли, сидели, лежали, и у всех на лицах одно общее выра­жение: ожидание новизны. Первый же приказ прозвучал громогласно, но без шутки: «К принятию пищи готовьсь!» Революция понимает юмор: раздался добродушный смех, но все потянулись к обмоткам и голенищам за ложками. Вскоре стали подъезжать походные кухни, возы и ма­жары. Привезли рисовую кашу, горячие пирожки с по­видлом, сладкий чай. Конечно, ложек и кружек не хва­тило, все же накормили всех. Некоторые брали по две и три порции. На это никто не обращал внимания — мо­жет быть, впервые люди наедались досыта.

Потом отряды повзводно зашагали в синематограф — двухэтажный сарай с галеркой. Вороные подошли к са­мому входу. Тина, приказав первому встречному привя­зать лошадей, соскочила с тачанки и взяла Леську под руку. Леська резко отшатнулся: ему было стыдно.

В партере они сели рядом, Тина тут же схватила Леськину руку пальцы в пальцы.

Леська подчинился — благо в зале темно и никто не видитю. Стали глядеть на эстраду. Над ней — огромный плакат: по кумачу белыми буквами:

Потом на эстраду вышел Самсон Гринбах и скомандовал: «Внимание!»

Разложивл перед собой на кафедре бумажки с цифра­ми и цитатами, он начал говорить. Речь его была посвя­щена моральному облику красногвардейца.

— Кто такой красногвардеец? Это человек, который делает благороднейшее дело: посвящает свою жизнь освобождению трудящихся и эксплуатируемых от гнета эксплуататоров.

Елисей вспомнил Самсона в гимназической тужурке. Он бойко отвечал урок у черной доски или цветной ланд­карты. Так же бойко говорил он и сейчас. Чувствовалось, что речь свою он вызубрил назубок, и Леська угадывал в его голосе печатные строки:

— Первый уставн Красной гвардии был принят Выборгским райсоветом в апреле 1917 года. Цель Красной гвардии: отстаивание с оружием в руках всех завоева­ний рабочего класса. Одним из таких завоеваний являет­ся интернациональный характер советского строя: охрана интересов трудящихся всех национальностей.

Бойцы слушали Самсона затаив дыхание. Многие из них впервые присутствовали на лекции. Хотя не все сло­ва были им понятны, главное доходило: они должны вот этим штыком и этой гранатой драться за то, чтобы власть во всем мире и в Таврической губернии перешла к тем, кто в поте лица своего зарабатывает хлеб свой.

— Красная гвардия — самая идейная армия в ми­ре! — говорил Гринбах. — В этом ее непобедимость. Вы смотрите, что делалось в Киеве. На стороне Временного правительства — юнкерские училища, школа прапорщи­ков, чехословацкий полк, организация георгиевских ка­валеров, белоказаки и воинские части военного округа. Вдобавок из Черкасс направлено три батальона ударников. Генерал Рухонин снял с Юго-Западного фронта бое­вые подразделения и бросил их против большевиков. Как видите, все обученные, опытные люди, профессионалы воины! И это против рабочих, которые не имели никакой солдатской выучки. А чем кончилось, товарищи? Пол­ным разгромом белогвардейщины! Почему? Потому что белые дрались за свои бриллианты, а красные — за жизнь, за судьбу, за будущее всего человечества!

Теперь Бредихин видел перед собой уже не гимнази­ста: это был настоящий политический вожак, и говорил он не зазубренное, а свое, кровное, которое было кров­ным и для всех бойцов. Леська подумал, что он, Леська, не смог бы выступить с такой речью: пороха не хватало. И опять в нем шевельнулось что-то робкое — среднее между страхом и уважением.

Две трубы, флейта и барабан, которые до этого ис­полняли в городе польки-кокетки, венгерки и краковяки, заиграли «Интернационал». Все встали и спели проле­тарский гимн.

Это было время, когда народ все воспринимал впер­вые, как воспринимает юность. Несмотря на бои, на дра­ную одежонку, на худые обмотки, бойцы чувствовали себя счастливыми. Жили с самого детства утлым бы­том— кругом нехватка, будущего нет: если рабочий — сопьешься, если мужик — пуп сорвешь. И вдруг такая о них забота: вводят в понятие, заставляют думать обо всем земном шаре, а потом еще и концерт. Когда это они жили такой жизнью?

На сцену вышла Светланова 2-я. Забыв до лучших времен арии из «Сильвы» и «Цыганского барона», она спела революционные песни «Варшавянку» и «Заму­чен тяжелой неволей», собралась исполнить третью, как вдруг на ее лицо упала мокрая шелушинка: кто-то на га­лерке щелкал семечки и сплевывал в белый свет, куда попало.

— Занавес! — властно крикнула артистка и гордо ушла за кулисы.

Опустили занавес. В зрительном зале вспыхнул свет. На просцениум перед суфлерской будкой вышел Самсон Гринбах.

— Товарищи! Кто-то на галерке лузгал подсолнухи и плюнул лушпайкой в актрису. Вы — красногвардейцы, вы этого не сделаете. Так кто же это сделал? — загремел он патетически.

— Расстрелять такого! — раздался чей-то голос.

— Расстрелять! Расстрелять! — закричало множе­ство голосов.

Комиссар одобрительно кивнул головой.

— Правильно!

И добавил:

— Если повторится.

В зале снова погасили свет. Концерт продолжался. Но Елисей не слушал: душа его рвалась за комиссаром. как он ему завидовал! Симка выходит перед бойцамив полном сознании своего авторитета, Он нашел нужные слова, нашел решение, которое, не расходясь с желанием массы, было все-таки его решением. Но почему он назвал шелуху «лушпайками»? Это не его словарь: он че­ловек интеллигентный.

— Боец Бредихин, к выходу!

Леська вздрогнул.

— Боец Бредихин здесь?

— Здесь!

— К выходу!

Елисей стал пробираться между рядами. За ним по­шла Тина.

В вестибюле ожидал их боец с берданкой.

— Ты Бредихин?

— Я.

— Немедля до командира.

Тина села на переднее сиденье, Леська с бойцом на заднее, и тачанка помчалась по узким улицам к опрят­ному особняку, одному из лучших в городе.

— Даю тебе, Бредихин, первое задание, — заговорил Махоткин. — Имеются сведения, будто Крымский банк рассовал золотой запас по самым невзрачным городиш­кам. Один из таких — Армянск. Так вот. Поезжай в каз­начейство. Тебе поручается реквизировать весь золотой фонд и доставить его в целости и сохранности, а мы уж переправим его в Симферополь. В случае сопротивления или нападения применить оружие. Все понял?

— Все.

— А тебе понятно пролетарское право реквизировать буржуйское золото?

Леська вспомнил Тину и ее реплику: «Я вернула себе свое!»

— Понятно.

— Правду говоришь?

— Правду.

— Вот и хорошо. Можешь быть вольным.

На улице по-прежнему стояла тачанка, но на ней уже установили пулемет. По обеим его сторонам поме­стились два бойца с берданками. На козлах, перебирая вожжи, сидел какой-то мужчина в штатском пальто, но в солдатской папахе из серой смушки.

— Будем знакомы, товарищи: я здешний ревком. Точнее, одна пятая ревкома, поскольку тут руководит «пятерка». Садитесь рядом. Поехали.

Тина стояла на тротуаре и сумрачно глядела на Лесь­ку. Он улыбнулся ей, но она не ответила. «Ревком» тронул жеребцов вожжами, и нервные звери взяли с места.

В лицо ударил ветер. Леська глубоко вздохнул и впервые почувствовал себя личностью: ему официально поручили большое дело, связанное с борьбой за револю­цию. От этого чувства все окружающее приобрело ка­кое-то особое значение. Леська вспомнил стихи одного гимназического поэта: