Избранные письма. 1854-1891

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

72. М. В. ЛЕОНТЬЕВОЙ. Сентябрь 1877 г., Кудиново

Маша, посылаю тебе 12-ю и конец 13-й главы «Одиссея». Никак не могу с ним сладить. Или в самом деле при всей доброй воле отречений всякого рода в иные минуты только какая-нибудь перемена или разнообразие могут освежить мысль.

Ради Бога, кончай скорей это и, главное, возвращайся скорей. Я не знаю, какое сегодня число, но чувствую что-то страшное близко, а у меня все не кончаются эти главы. Целые дни я думаю о них, и все что-то мне не нравится. Не знаю, что будет! Из Москвы — ни слова! Денег всего два рубля. У кого займу — не знаю; завтра еду в Щелканово. Ни на жалование, ни на провизию; это удивительно! Этого-то еще никогда со мной не бывало! Так что именно одна надежда на Бога, и, вероятно, от Бога я так спокоен, что жду с любопытством, что же это выйдет, когда послезавтра не будет ничего…A la lettre! [258] Я не шуча предупреждаю всех людей, что на сентябрь они хоть побирайся. А они все смеются.

Варька собирается даже водить меня самого как слепого. Что она выделывает… ты себе вообразить не можешь, передо мной… Конечно, по-детски. Но все-таки… Например, политикой интересуется, когда слышит, что я говорю о ней с Яковом Семеновичем [259] или с Прокофием [260], садится и вдруг спрашивает: «А греки за нас?»

Ходили мы за грибами (…). Аукается со мной разными голосами, а когда я убираю грибы на поднос, оборачивается и с кокетством: «Ишь вы, любите все красиво!» Наконец, до того уже развернулась и начала так шуметь и стучать и громко при мне крикицу делать, что я должен был остановить ее и сказал: «Девушка должна все делать тихо и нежно, а не грубо»… Вообрази, она после этого замечания присмирела и до того выразительно тихо стала класть грибы на подносы, что мне стоило много труда, чтобы сохранить серьезный и строгий вид. Беда!

Ну, прощай. Не опаздывай, мой друг, с рукописью.

Что буду делать без денег — не знаю!

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

73. М. В. ЛЕОНТЬЕВОЙ. 17 сентября 1877 г., Кудиново

Ах, Марья Владимировна, дай мне хоть с тобой отвести душу сегодня! Мне очень тяжело… на любой лад тяжело… Во вторник я все-таки до известной степени очертя голову еду в Москву через Калугу. (Сегодня — пятница.) Батюшка [261] не запрещает, конечно, но не особенно и советует хлопотать о месте земского врача. К несчастью, в их советах мне есть все какая-то нерешительность и даже противоречивость; но это я говорю не в виде ропота на них, а, видно, на то воля Божия, чтобы я был в этих делах опять на свой собственный разум предоставлен. Тяжело это, когда ни в свой, ни в чужой разум уже давно не веришь, а остается руководиться им… (…)

Ради Бога, пойми меня… (Притворись понимающей… Ах! Обмануть того не трудно, кто сам…) Ни молиться правильно, ни читать, ни писать, ни думать… Нет! В таком положении ты меня еще не видала! Мне кажется, что это похоже на то состояние озлобления и растерянного ужаса за эту материальную будущность, которое испытывала мать моя, когда начались реформы… (…)

И как трудно, сознаюсь тебе, в эти минуты не презирать таких друзей, например, как хоть бы этот самый Губастов… Ведь он, жалкий человек, какой-нибудь сестре своей или зятю дал бы на выкуп имения 2000… Отчего же он мне их дать не может, мне, которого он будто бы так любит и так восхваляет? Скажи, можно ли воздержаться в такие минуты от сердечного и глубокого презрения ко всем этим, которые могут и сами не знают, почему не хотят. Часто это даже и не от скупости, а от какой-то мерзкой плоскости, от неспособности к какому бы то ни было порыву.

Ну, и эти о. о. Исаакии [262] тоже хороши… и я не знаю теперь, не было ли это искушением с моей стороны, что я не вернулся к Пимену тогда осенью. Нет, право, он еще умнее других… Вот какой круг совершили мысли мои за эти последние, почти безумные от озлобления и горести дни… (…)

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

74. М. В. ЛЕОНТЬЕВОЙ. 22 сентября 1877 г., Мещовск

(…) Всего в письме не выскажешь, но я бы многое, многое бы сказал тебе! И о Карманове [263], и о бедном (истинно бедном) Кудинове, которое нынешний год стало для нас уже не опорой, а бременем, и не доходной статьей, а предметом расхода… Маша! Маша! Эти туманные лунные ночи! Эти могилы наши без памятников… Эти красные листья вишен и осин… Эта Джальма с новыми щенятами, эта Варька… Эта щелкановская церковь на краю земли… Эти портреты… Неужели Бог не поможет нам сохранить все это? А жить там постоянно и безвыездно и даже без прилива кармановских, так сказать, начал… можно… Все возможно… Но это хуже всего. Верь моему теперь опыту и вспомни иные свои минуты… Все лучше — и Мещовск, и Сапожок [264], и твоя боль спины в Сапожке, и моя боль спины в Оптиной… чем это одиночное заключение навеки с каким-то немым рыданием прошлого вокруг. Этого не вынесет никто! (…)

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

75. М. В. ЛЕОНТЬЕВОЙ. 27 сентября 1877 г., Кудиново

Я вчера вечером приехал из Мещовска. Сегодня поутру сделал невозможные усилия, чтобы писать, и написал только 2 страницы. Не лень (избави Боже теперь лениться, когда все висит на волоске), а мысли спутаны, и нет никакой возможности сосредоточиться. Нет, видно, или мне нельзя в Кудинове писать без верного и надежного человека, который бы так, как ты или даже Людмила, понимал бы, как и когда устранить от меня вещественные заботы, или это потому, что будущее и близкое уж очень неверно и страшно! (…)

(…)… Меня очень обрадовало, что ты больше веришь в литературу мою, чем в должность по Земству. И батюшка относится к этой должности не совсем отрицательно. Он боится за мое здоровье и, как видно, за близость (…), и я рад удалиться от нее, но теперь не столько от искушения, сколько от неприятности и нового бремени какого-нибудь; она выдумала еще не слушаться сразу, и ты понимаешь, что после этого я должен чувствовать… Чувство мое улетело так быстро, что я не найду его! Она забыла то, что я столько раз говорил ей: «помни, что ты мила мне, пока это приятно, и больше ничего!» (…)

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

76. М. В. ЛЕОНТЬЕВОЙ. 19 октября 1877 г., Москва

(…) Твои взгляды на Ренана [265] хороши, да не [нрзб.]. Есть вещи там исторические, которые очень хороши и которые ты, по обычаю, вероятно, упустила из виду. Например, поняла ли ты, как хорошо изображено у него брожение умов и томление сердец в греко-римском и азиатском обществе того времени? Как все бросается на новые верования, как радуется всему новому. Римские дамы еще до принятия христианства субботствуют, как еврейки, и т. п. С лихой собаки хоть шерсти клок… то есть с Ренана. Фаррара [266] ты будешь читать с наслаждением и религиозным чувством, но этой талантливой исторической картины всего умирающего греко-римского мира у него не найдешь. Довольно об этом.

О моих делах что сказать? Вчера была неделя, как я в Москве. Денег, как всегда, вначале вышла бездна; теперь все слаживается понемногу. Но вообрази, до какого мужества я дошел. Сам варю каждое утро кофе на спирту, конечно, варю так, как никаким Варькам не сварить. Или это не мужество? Может быть, это, напротив того, все большее и большее падение в детство? Во всяком случае, можно воскликнуть: «Les jours se suivent et ne se ressemblent pas!!!» [267] Год тому назад я не поверил бы, что это возможно. Варю и благоденствую! Не сержусь! (…)