Россия молодая

— Ехать ей! Избу продаст, корову тож, тут не пропадем. Пиши, Сильвестр Петрович, что-де Иван Савватеевич наказал супруге своей настрого без всякой проволочки времени его волю верно исполнить…

— Настрого? — с улыбкой спросил Иевлев. — Так и писать?

— Пиши: велел настрого, — не отвечая на улыбку Сильвестра Петровича, повторил Рябов. — А то гордая она у меня… Поехать-то поедет, да только одна, а как ей — незнатной, да со старухой бабинькой? Многотрудно будет…

Сильвестр Петрович взял ножик чинить перо; не глядя на лоцмана, попросил:

— Ты об этом давешнем, Иван Савватеевич, не думай более. Мало ли… Были они добрыми подружками, такими и до веку доживут…

Рябов усмехнулся, вздохнул, ничего не ответил.

Белой ночью, восьмого июня, Сильвестр Петрович с Рябовым в верейке подплыли к пологому болотистому берегу Заячьего острова. Здесь на сваях уже была выстроена пристань, у которой лепились барки, груженные землею, привезенной издалека водным путем. От пристани тянулись дощатые дорожки, по ним чередою работный народ толкал скрипучие тачки.

Зудело окаянное комарье.

Носаки с зелеными от болезней, недоедания, сырости лицами таскали песок, грунт, битый камень — в рогожах, в заплечных рогатых ящиках, в мешках, в подолах замшелых рубах. Костистые мужики, те, что здесь почитались здоровяками, взобравшись на помост, вручную били сваи. Тысячи народу заваливали проклятое болото битым камнем, хворостом, сыпали песок, катали бревна. С жадным чавканьем трясина поглощала все, что доставляли барки, тачки, люди…

Однообразно, ровно жужжали пилы. Дружно, вперебор били кузнечные молоты. То и дело слышалась ругань артельщиков, смотрителей, надзирателей, грубые окрики солдат-караульщиков.

К Сильвестру Петровичу подошел Егор Резен, весь изжаленный комарьем, пожаловался, что больно тяжело трудиться.

— Видать, нелегко! — согласился Иевлев.

— Помирают многие. Пища плохая, очень болеют животами. Тут один лекарь, собачий сын, продает целебное вино, настоенное на хвое, да дорого, не подступиться: четыре рубля ведро. Цынга людей бьет…

— Да, бьет! — согласился Иевлев. — Здесь цынга, в море Нуммерс. Не уходит, встал на якоря и стоит. Пушек немало у него. Не хочет, чтобы мы вышли в море. Языка взяли, спросили, язык-швед передал слова господина вице-адмирала Нуммерса. Господин фон Нуммерс объявил своим матросам, что русским никогда в море не бывать. «Пусть подыхают в своих степях!» — так он выразился, шведский вице-адмирал… Ну, а нам без моря не жить, вот как, Егорушка!

И Сильвестр Петрович ласково положил руку на плечо Резену. Тот согласился:

— Не жить!

И спросил:

— Генерал Кронгиорт с реки Сестры не ушел?

— И генерал Кронгиорт не ушел, — ответил Сильвестр Петрович. — Не уйдут они сами, Егор. Их еще гнать надобно. Вот дело доброе господин фельдмаршал Шереметев сделал: прогнал воров из Яма и Копорья, — славная победа оружия нашего. А Кронгиорт держится. Да еще прозевали тут — дурачье! — налетел конными рейтарами на нашу заставу в Лахте, порубил всех смертно…

Покуда беседовали, небо совсем заалело. Багряное огромное круглое солнце показалось над красавицей Невой, свободно и вольно катящей свои воды меж пустынных, болотистых берегов, на которых редко-редко виднелся дымок от человеческого жилья. Барабаны ударили смену, люди пошли по шалашам — будить спящих, ложиться на еще теплую, гнилую, сырую солому.

Когда садились в верейку, Рябов спросил:

— Имя как будет сей крепости, Сильвестр Петрович?

— Будто бы во имя Петра и Павла, — ответил Иевлев. — Петропавловская, будто, крепость. Слышал, что так. Поживем — увидим…

Рябов сильно навалился на весла, верейка ходко скользнула по спокойной реке, кормщик спросил:

— А что, Сильвестр Петрович, ежели нам сейчас поглядеть себе место — строиться. Вот — на Васильевском острову. И лес есть, и зверя в лесу не считано, и вроде посуше можно чего отыскать…

Разбудил Ванятку, кинули в верейку топор, лопату, нож от зверя и поплыли к Васильевскому. Солнце стояло уже высоко, остров был тих, только птицы перекликались в молодой березовой листве.

Долго искали место посуше, чтобы выйти на берег, нашли; проголодавшись, поели сухарика, запили невской вкусной водой.

— Чего мы сюда заехали-то, тять? — спросил Ванятка.

— Избу строить надобно! — ответил Рябов. — Жить здесь станем. А поблизости Сильвестр Петровича хоромы возведутся с прошествием времени.

— Избу! Тоже! — разочарованно произнес Ванятка. — Кто же в лесу-то строится? Возвернулись бы, тять, в Архангельск, городище, и-и! И Гостиный двор, и пристани, и другой двор, а тут чего?

Рябов усмехнулся, сказал коротко:

— Не моя, брат, воля!

И поставил топором зарубку на старой сосне. Сильвестр Петрович отошел шагов на полсотню и тоже ударил топором — раз и другой…

Ломоносов

Глава одиннадцатая

1. Флота гардемарин

Еще с вечера Таисья взбодрила сдобное тесто для пирогов, а задолго до рассвета затопила печь и разбудила лоцмана, только ночью вернувшегося из Кроншлота.

Иван Савватеевич, виновато и в то же время строго покашливая, потянулся было за старыми, привычно разношенными рыбацкими бахилами, но Таисья велела нынче одеться во все самое наилучшее, и Рябову пришлось вынуть из сундука туфли с пряжками, камзол с двадцатью четырьмя серебряными пуговками и кафтан с вышитым на рукаве штурвалом и компасом — особый знак, который положено было носить первому лоцману Российского корабельного и морского флоту.

— Может, попозже ризы на себя вздевать? — спросил Рябов. — Обедня, я чай, не враз зачнется?

— При нем станешь одеваться? — спросила в ответ Таисья. — Некоторые гардемарины еще вчера поутру приехали…

Помолчала и вздохнула:

— Лед как бы не тронулся. Я выходила — глядела: взбухла река, вспучилась… Как тогда будем?

— Два года ждали, еще две недели подождем! — молвил лоцман. — Не пропадет парень. На Адмиралтейской стороне дружки у него, и в Литейной. Прокормится…

Он еще раз строго покашлял и стал вколачивать ноги в туфли. От новой обуви у него всегда портилось самочувствие, особенно же не любил он эти плоские, скрипучие и жесткие туфли, которые должен был носить при всяких церемониях. И с чулками он изрядно мучился, они вечно съезжали с ног, их надо было подтягивать и особыми застежками прицеплять к подвязкам.

— Ишь ты, чертова обедня! — ворчал он, прохаживаясь по спаленке, стены которой были вплотную увешаны пучками сухих трав: Таисья унаследовала от покойной бабиньки Евдохи ее умение лечить травами и мазями и не без успеха пользовала болящих моряков на берегу Невы теми же средствами, которыми лечила бабинька Евдоха на далекой Двине. — Ишь ты, с этими туфлями, да пряжками, да чулками! — ворчал кормщик, удерживая себя от более крепких слов. — Вон теперь и ходи цельный день заморской чучелой…

Не надевая камзола и кафтана, он побрился перед маленьким стальным зеркальцем, умылся и стал столбом в дверях, ожидая завтрака. Но завтрака никакого не было, и Таисья словно бы совсем не замечала мужа: высоко подоткнув подол и показывая свои красивые, смуглые и легкие ноги, она березовым веником, по двинскому обычаю, шаркала некрашеные полы, оттирала их песком и шпарила кипятком из чугуна. Все здесь в кухне было перевернуто вверх дном, и Ивану Савватеевичу ничего не оставалось иного, как еще раз вопросительно покашлять и выйти на улицу, на лавочку для препровождения времени.

— Водицы-то принести? — спросил он, накидывая полушубок.

— Наносила уже! — ответила Таисья тем голосом, которым отвечают все жены в случаях таких домашних авралов. — Еще бы завтра вспомнил про водицу-то! Да оденься потеплее, Савватеич, не лето еще!