Честь воеводы. Алексей Басманов

   — Пустите! Я рында великой княгини! — И Фёдор потянулся к сабле.

В тот же миг его схватили за руки, заломили их, втащили в сени, спустились с ним по лестнице и там замкнули в тёмной каморе. Фёдор услышал знакомый голос окольничего, богатыря и воеводы Ивана Овчины-Оболенского: «Посиди там, рында Соломонии!»

В этот час великая княгиня проснулась с тихой радостью на лице. Ей показалось, что она почувствовала в себе движение дитяти. В её исстрадавшейся за долгие бездетные годы душе зажёгся неопалимый свет. И жизнь её приобретала новый смысл, впереди открывалось материнство, коего Соломония так жаждала. С кем поделиться этой радостью? Ах, будь, что будет! Она сей же час встанет и поспешит в покои великого князя. Ей что-то подсказало, что Василий во дворце. Она расскажет супругу, что понесла дитя, заставит поверить, что это он дал ему жизнь. Соломония торопилась и даже не позвала сенную девицу, дабы та одела её, сама взялась. Да в последний миг, как покинуть опочивальню, подошла к окну и посмотрела во двор. В предрассветной сини она увидела у крыльца чёрный монастырский возок, и сердце её оборвалось. «Господи, зачем он здесь?! И тишь такая всюду!» Соломония позвала боярыню Дарью, коей положено было находиться за дверью опочивальни, но та не отозвалась. Соломония выглянула за дверь — покой был пуст. Она вновь подбежала к окну. В сей миг у неё за спиной послышались шаги, дверь распахнулась и в опочивальню вломились двое в чёрных монашеских одеждах. Один из них отбросил капюшон, показал лицо. Перед Соломонией стоял князь Шигона.

   — Что тебе нужно, дерзостью одержимый? — крикнула княгиня.

   — Вольно тебе кричать. Но лучше помолчи. Я при государевом деле, — ответил Шигона.

   — Прочь с дороги, мерзкий! — И Соломония рванулась к двери.

Но князь Иван удержал её. А тот, что был вместе с князем, достал беличью шубку, надел на Соломонию, сверху же накинул чёрный плащ. И Шигона, крепко держа Соломонию, повёл её из опочивальни. В сенях он зажал ей рот. Она попыталась вырваться, но чёрный слуга князя сгрёб её, словно куль с мукой, себе под руку и, вновь зажав рот, побежал из дворца. Распахнулась последняя дверь, княгиню втащили в возок, и кони с места помчались к Никольским воротам. Всадники поспешили следом. И лишь конь Фёдора Колычева понуро стоял у крыльца.

Великий князь Василий в это время стоял у окна приёмного покоя и смотрел на Соборную площадь до той поры, пока краем её не промчались возок и всадники и не скрылись за кремлёвскими воротами. В груди у князя на мгновение вспыхнула жалость к супруге, но всё доброе к ней тотчас погасло, потому как перед взором Василия возник образ молодой и прекрасной княжны Елены Глинской. Он вновь увидел её во дворце села Тайнинское. Её большие чёрные глаза, соболиные брови, чистое смугловатое лицо без румян и белил, её стать — всё обжигало Василия, влекло колдовскими чарами, обещало блаженство. Князь Василий уже отважился постричь бороду и усы на литовский манер и, поворошив широкую бороду, проворчал: «Ишь ты, зарос аки леший! Этак и несравненную княжну испугаю до смерти».

Той порой Фёдор Колычев выбрался из подклета, откуда был лаз в большой подвал дворца. Пробравшись по нему до лестницы, он возник на кухне весь в паутине, перепугал сытников [18] и медоваров, пробежал мимо них словно оглашённый и внутренней лестницей поднялся в трапезную, а оттуда — на половину покоев великого князя, миновал среднюю Золотую палату и оказался перед опочивальней Василия. Но здесь его остановили рынды, хотя и знали, кто такой Фёдор Колычев. Пришёл постельничий Яков Мансуров, спросил Фёдора:

   — Что, аки домовой, в паутине весь?

   — Беда стряслась, Яков Иванович! — Фёдор шагнул поближе к боярину и прошептал: — Матушку-княгиню умыкнули тати, а главным у них князь Иван Шигона, с ним Иван Овчина.

Яков Мансуров осмотрелся и тихо сказал Фёдору:

   — Не ищи себе опалы, парень! О том государевом деле ты ничего не знаешь, ничего не видел и не слышал. Нишкни! — прикрикнул боярин.

Пока Фёдор слушал, лицо его опалило гневом, глаза дико сверкнули. Он зло ответил:

   — Государь должен знать сие. И татей я назову. Да она же радость хотела принести великому князю. Она дитя понесла!

   — Я вот в хомут тебя! — задыхаясь, прошипел Мансуров. На носу и в глазницах у него выступил пот. Добавил же жалостливым голосом: — Федяша, милый, уходи сей же миг. Опоздаешь, пеняй на себя.

Фёдор ещё упирался, но Мансуров потеснил его:

   — Уходи, голубчик, Христом Богом прошу.

Фёдор понял постельничего, и голос его с трепетом запал в душу. Стиснув зубы, дабы не закричать, побрёл из палат, из дворца, сам не ведая куда.

Боярин Мансуров поспешил, однако, к великому князю, потому как принудила рабская покорность. Государь ходил по покою: свобода взбудоражила его дух.

   — Ну что там? Лица на тебе нет, — сказал Василий.

   — Государь-батюшка, Федяшка Колычев зрел, как Соломонию увозили. И Шигону с Овчиной признал.

   — Где сей проныра шастал, что до времени не выгнали из Кремля? — строго спросил князь.

   — С ног сбились люди Шигоны, искаючи...

   — Вели Ивану Овчине сыскать Федьку и держать при себе до моего повеления. Да не мешкай, не то опять источится.

Боярин Мансуров откланялся и ушёл. Знал он, что не скоро исполнит повеление великого князя, потому как Ивана Овчины в Кремле не было, а где он, Мансуров того не ведал.

Государь Василий Иванович продолжал вышагивать по палате и всё теребил бороду, но пока не звал брадобрея, а ждал князя Шигону, прикидывая, как он там управляется с Соломонией. Наконец он ушёл в трапезную, дабы выпить чару хмельного. Было за что, считал он.

У князя Шигоны и впрямь всё шло пока без задорин. Хотя и были непролазными и непроезжими московские улицы в эту пору, но пара добрых коней из монастырской конюшни быстро добралась до ворот женского Рождественского монастыря. В пути князь Иван Шигона часто оглядывался. Не хотел он, чтобы кто-то из кремлёвских людей узнал, куда скрылся чёрный возок, в коем кого-то увезли из княжеского дворца. Но улица Рождественка в этот ранний осенний час была малолюдна: сновала по ней прислуга, дворники свою службу исполняли.

Возок остановился у тяжёлых, окованных железом ворот сбоку от крепостной башни. Боярин Иван Овчина подъехал к ним, постучал кнутовищем.

   — Отчиняйте не мешкая! — гаркнул он, соскочил с коня и сам с силой нажал на дубовые плахи.

Ворота распахнулись с резким скрипом, возок поднялся по крутому въезду и скрылся на монастырском дворе, стал возле храма Рождества. Князь Шигона крикнул Ивану Овчине:

   — Веди её в ризницу!

Иван Овчина заглянул в возок, покачал головой, ответил Шигоне:

   — Сомлела она, Иван Юрьевич.

Соломония и впрямь потеряла сознание. Ещё в Кремле, когда она в возке попыталась кричать, человек Шигоны зажал ей рот тряпицей, смоченной зельем дурман-травы. Сладкий, пряный дух затуманил ей голову, и она канула во тьму. Иван Овчина вытащил Соломонию из возка и на руках отнёс в храм. Там уже ждал кремлёвскую «гостью» сам митрополит Даниил. Рядом с ним стояли игумен монастыря Давид, единственный мужчина на все женские монастыри Москвы, и семь монахинь в чёрных одеждах и чёрных куколях на головах.

Когда Соломонию внесли в ризницу, игумен Давид велел положить её на широкую лавку, сам ушёл в алтарь, вскоре вернулся, держа в руках глиняный сосуд и льняную тряпицу. Смочив из сосуда благовонием тряпицу, он поднёс её к носу княгини и так держал, пока Соломония не задышала часто-часто и не открыла глаза. Взгляд её прояснился, и она спросила:

   — Где я? Что со мной?

Ей никто не ответил. Она села на лавке и осмотрелась. В ризнице царил полумрак, и она не сразу разглядела тех, кто находился поодаль от неё. Наконец человек, стоявший к ней спиной, повернулся, и она узнала в нём митрополита всея Руси.

   — Владыка Даниил, чьей волею меня занесло в сей храм?