Молодость Мазепы

— Пусть поразит меня первая стрела в битве, если я обращу когда-нибудь клинок своей сабли к границам вашей земли, воскликнул искренним тоном гетман, — ничто не нарушит моей дружбы с вами!

— Клянусь пророком, — ответил татарин, — всегда являться первым на твой зов. Ты спас меня из плена, — сердца наши сплелись навеки, но я хочу чтобы и корни наших народов сплелись так тесно, чтобы никакая буря не могла разорвать их. Теперь пока прощай.

— Ты уходишь?

— Я хочу приказать моим людям готовиться к отъезду.

— Неужели же ты решил уже покинуть нас?

— Завтра, после ранней молитвы, мои кони выступят из Чигирина.

— Конечно все старанья наши были тщетны, чтоб заменить тебе в нашем замке роскошь бахчисарайского дворца, иначе ты не покинул бы нас так скоро.

— Йок пек, — только в. садах Магомета я ждал бы лучшей услады; Аллах даст мне случай отплатить тебе и за твое гостеприимство, и за твое великое дело. Но теперь я должен спешить, уже луна меняла три раза свой вид с тех пор, как я прибыл в твой замок; меня ждут в моих улусах. Помни же слово мое.

— Я схоронил его у себя на сердце.

— Как пыль подымается при первом дуновении ветра, так да подымутся все мои полчища при первом слове твоем!

— Как еж подымает свою щетину, так выставим мы все свои «спысы» на твоих врагов, — ответил с чувством гетман.

— Барабар! — оскалил мурза свои белые зубы и ударил палец о палец, затем встал и, приложив руки к сердцу, поклонился гетману и вышел из комнаты.

Гетман хотел было проводить его до отведенных ему покоев, когда противоположная дверь отворилась, и в комнату вошел молодой казак.

— Ясновельможный гетман, — возвестил он, — полковник Богун со своей ассистенцией изволил к нам прибыть.

— Полковник Богун? — вскрикнул Дорошенко и даже отшатнулся. — Ты… ты не ошибся?

— Я видел его своими глазами.

— Что ж он?

— Хочет видеть ясновельможного гетмана.

— Так где же он? Веди скорее! — крикнул гетман и поспешно направился вслед за казаком.

На дворе, залитом ярким солнцем, окружала уже прибывших целая толпа; казаки Чигиринской сотни, татары и всякая челядь — все приветствовали знаменитого и всеми любимого витязя.

Богун еще не вставал с коня, рядом с ним сидел молодой, черноволосый Палий, душ двадцать верховых казаков составляли его ассистенцию. Отовсюду слышались радостные восклицания, расспросы, приветствия.

— Богуне, друже мой! — вскрикнул радостно гетман, появляясь на крыльце и впиваясь глазами в сильно постаревшее, но все еще прекрасное лицо знаменитого витязя.

— Челом ясновельможному гетману! — гриветствовали громко Дорошенко прибывшие казаки, обнажая головы, а Богун, соскочивши ловко с коня, бросил поводья на руки ближайшему казаку и направился навстречу гетману; но не успел он сделать нескольких шагов, как гетман сам заключил его в свои объятья.

Несколько минут старые боевые товарищи молча обнимались.

— Прибыл! Где скрывался? Не чаяли уж и видеть!.. — слышались только отрывистые восклицания гетмана.

Но вот Богун высвободился из объятий Дорошенко и, поклонившись ему, произнес громко:

— Прибыл на службу к тебе, ясновельможный гетмане и батьку, принимаешь ли старых «недобыткив» под булаву свою?

— За счастье, за честь почтем! — вскрикнул воодушевленно гетман, — из всех орлов Украины — ты «найщыришый» ей сын, «найславетнишый» лыцарь!

— Слава! Слава полковнику Богуну! — закричали кругом казаки.

XVI

Через полчаса гетман сидел уже с Богуном в своем покое, поручив угощенье полковничьей ассистенции дворцовой шляхте. На вечер он приказал созвать всю старшину на «почесный» пир, который он намерен был дать по случаю прибытия славного Богуна и отъезда своего «побратыма» мурзы Ислам-Бея. Теперь же гетман приказал не впускать к себе никого. Они сидели вдвоем с Богуном; перед каждым из них стояла кружка холодного меду, но оба боевые товарища задумчиво молчали, словно подавленные роем нахлынувших на них воспоминаний былого.

Голова Богуна поникла на грудь; сильно поседевшие усы его опускались двумя длинными пасмами; на красивом лице лежал отпечаток глубокой грусти.

Было тихо в комнате; казалось, стены ее вели с людьми немой разговор.

— Да, да! — произнес, наконец, Богун, подавляя глубокий вздох. — Покуда не видал, не теребил ран, все как-то лежало в сердце, словно обломки потопленных «чайок» на дне моря. А теперь все всплыло… Ох!.. Все тут так же, как и было, и в замке, и в Чигирине, только Украина надевала тогда свое венчальное платье, а теперь «розшарпана» на две части, не снимает «жалобы» по детям своим!

Он поднял голову, провел рукой по лбу и обвел всю комнату грустным взглядом.

— Я помню, как украшала для гетмана Богдана этот замок Елена, а теперь все в земле — и гетман, и гетманша, и лучшие наши орлы. Остались только такие «недобыткы», как я, что ищут лишь случая, где бы подороже за «неньку» свои головы сложить!

На лице его появилась горькая усмешка и снова исчезла в углах опущенных усов.

— Ехавши к тебе, я пригадывал себе то время, когда мы с батьком Богданом шли от Желтых Вод на Корсунь, на Белую Церковь. Теперь кругом пустыня и разоренье, деревни опустели, города стоят недостроенные.

— Да! — вздохнул глубоко Дорошенко. — Никак не дает доля успокоиться несчастному люду!.. С тех пор, как не стало гетмана нашего Богдана, не стало и счастья нашей бедной земле.

— Тут на правом берегу народ от войны хоть страдает, а там, на левом, что делает Бруховецкий, о том и рассказать мудрено.

— Слышу, отовсюду слышу, — проговорил Дорошенко, — теперь через них и гибнет все… Но, — оборвал он круто свою речь и обратился живее к Богуну, — скажи ж мне теперь, друже, где ты был все это долгое время, где скрывался? Ведь, стой, гай, гай! — покачал он с печальной улыбкой головой, — уже четырнадцать лет прошло с тех пор, как я тебя видел. Только иногда слыхал о твоих удалых набегах, да говорили — ты приезжал еще на похороны гетманши…

Глубокий вздох вырвался из груди Богуна, он провел рукой по лбу и заговорил тихо:

— Гой, как далеко пришлось бы «згадувать», чтоб рассказать тебе все! Давние дела помянул ты, друже! Ты знаешь, что я не захотел подписать Переяславских пунктов… Я разломал свою саблю и двинулся… Куда? Я и сам не знал куда, но оставаться больше в Украине я не хотел!

Он махнул рукой, подавил вздох и продолжал дальше:

— Я знал, что Богдан не мог уж тогда учинить иначе, но согласиться с ним я не мог… Он помолчал с минуту и продолжал спокойнее.

— Я ушел… вскоре умер гетман Богдан, за ним гетманша. Обрали гетманом несчастного Юрася…

— Он здесь теперь у меня в замке.

— Слыхал. Несчастный гетманенко! За ним пошли Выговс-кий, Тетеря, Бруховецкий. Ты знаешь, я не любил их никогда.

— Выговский был разумный гетман и «добре дбав».

— Шляхетская лисица! Нет, нет! Я знал, что от их не будет никакого добра отчизне. Наипаче от Тетери и от Ивашки! Но что мог я сделать, когда бы я вздумал повстать против их избрания? На мое имя поднялось бы много казаков, и много городов, но не все. Да и что бы с того вышло? Я и не думал искать для себя гетманства. «Зчынылась» бы только еще одна кровавая распря. Я решил только помогать, чем было можно, моему бедному люду: я «вызволяв» его из неволи, отбивал от загонов. Но когда я узнал, что тебя «обралы» гетманом, когда на Запорожье долетела «чутка» про этот клятый мир, про то, что хотят «розшарпать» навсегда нашу бедную Украйну, — я решил, что теперь настала наша остатняя минута: или жить, или умереть! И я решил выехать вновь на Украину и прийти под твои знамена, — тебе я верю, Петро!

— Спасибо тебе, друже! — сжал горячо руку Богуна Дорошенко, — когда б ты знал, как твое слово запало мне в сердце… Но нет, постой!

Он встал с места и заходил большими шагами по комнате.

— Я слышу тоже отовсюду об этом мире, но я уверен в том, что из большой тучи выйдет малый гром. Вот уже скоро год, как совещаются послы, а никак своих речей не закончат: теперь ляхов не нагнешь так скоро, как можно было б нагнуть год, два тому назад. Москва упустила минуту.