Плавать по морю необходимо

Как известно, Гончаров прошел на фрегате «Паллада» от Балтийского до Охотского моря, от Кронштадта до Императорской (ныне Советской) гавани. Затем он сухопутным путем, через Сибирь, возвращается в Петербург. В плавании Гончаров исполнял обязанности секретаря адмирала Путятина, которому было поручено заключить торговое соглашение с Японией. К тому времени Япония была отторжена от мировой цивилизации, говоря

словами Гончарова, собственным «бамбуковым занавесом». Россия искала путей сближения и развития торговли со своим восточным морским соседом. Гончаров описал путь фрегата «Паллада». В поле зрения автора оказались Англия, Малайя, Китай, Япония, Филиппины, Корея, русский берег… Воды трех океанов омывали борта фрегата — Атлантического, Индийского, Тихого. Сколько экзотики в одних названиях: Сингапур, Гонконг, Ликейские острова, Манила. Сколько открыто новых миров! Заключительная часть книги — обратный путь через Сибирь в центральную часть России, в Петербург. И тут свои «новые миры». Прежде всего Сибирская Русь, мир Сибири, Якутии. Как нелегко было это все обнять! Сам Гончаров, еще только ступив на борт корабля, робел перед сложностью задачи. «Я просыпался с трепетом, с каплями пота на лбу, — писал он в первом письме. — Я боялся, выдержит ли непривычный организм массу суровых обстоятельств, этот крутой поворот от мирной жизни к постоянному бою с новыми и резкими явлениями бродячего быта? Да, наконец, хватит ли души вместить вдруг, неожиданно развивающуюся картину мира? Ведь это дерзость почти титаническая!» [126].

И организм выдержал! И души хватило вместить в себя весь мир!

Обращаясь в 1855 году к читателям «Отечественных записок», где была начата публикация книги, Гончаров писал, что не имел ни возможности, ни намерения описывать свое путешествие как записной турист или моряк, еще менее как ученый. Он просто вел, сколько позволяли ему его служебные занятия, дневник и по временам посылал его в виде писем к приятелям в Россию, а чего не посылал, то намеревался прочесть в кругу их сам, чтобы избежать изустных с их сторон вопросов о том, где он был, что видел, делал и т. п.

Итак, Гончаров давал себе отчет в том, что его записки — не записки туриста или моряка, а тем более не записки ученого. Этим подчеркивалась их определенная жанровая особенность. Это очерки, или «путевые письма», именно писателя, его рассказ о том, где был, что видел, о чем думал. В этом рассказе слышен прежде всего «голос поэта эпического», как справедливо было отмечено в предисловии к первому изданию. Там же говорилось, что автор сделал «героем путешествия самого себя» и таким образом «придал обыкновенным впечатлениям путешественника индивидуальный характер», что книга приобретала «поэтическое и национальное значение… скромной одиссеи». Круг наблюдения автора — это то, что «влекло его к себе с особенной силой, как человека и поэта народного по преимуществу — начиная от природы… и кончая простым матросом, костромским парнем, перенесенным под тропическое небо». Эту оценку приводил Добролюбов в своей рецензии на «Фрегат». Он же напомнил и о рецензии на «Фрегат» А.В. Дружинина, тоже выделившем личность писателя: «Он оригинален и национален…»

К сожалению, эти художественные особенности не замечала подчас критика. Был период, когда книга Гончарова стала рассматриваться как простое описание дальнего плавания, содержание которого определялось, с одной стороны, культурными интересами автора, а с другой — объективными данными, так сказать, географического характера. С конца 60-х годов XIX века «книга, строго говоря, была забыта. Она перестала ощущаться как литературное произведение. А между тем она, конечно, представляет собой замечательное явление именно в области художественной литературы, — писал в 1935 году Б. Энгельгардт. — Она занимает свое особое место в истории жанра путешествий, где очень трудно подыскать к ней аналогию во всей европейской литературе…» [127]. Такая оценка! Так что определение «скромной одиссеи», имеющей поэтическое и национальное значение, выдержало испытание временем.

В центре книги — образ повествователя, путешественника. Фигура эта, как помним, возникла ранее, в путевых записках Давыдова, Головнина и т. д. Но там это был просто рассказчик, реальное лицо, автор, внимание которого преимущественно концентрировалось на наблюдениях и описаниях достопримечательностей, событий и т. д. У Гончарова рассказчик приобретает черты литературного героя со своим индивидуальным характером: писатель отнюдь не эпизодично, а постоянно держит читателя в курсе духовной жизни, внутренних размышлений, движения мысли, чувств. Открывается личность со своим отношением к миру. И эта личность — русский путешественник. Не случайно здесь на память приходят «Письма русского путешественника» Карамзина, именно русского — и там, и здесь. Ибо все, что будет описано, все увидено глазами русского человека, глазами человека, унесшего почву родной Обломовки на ногах («и никакие океаны не смоют ее»). В своей «русскости» гончаровский путешественник предстает миру иначе, чем путешественник Карамзина: там Европа, здесь — вся Вселенная. «Гончаровская Вселенная, созданная вослед карамзинской „Европе“, выросла в образ не менее цельный, но более глобальный и в силу масштабности картины, и благодаря глубокой укорененности концепции в современной писателю русской и мировой истории», — замечает Е.А. Краснощекова [128]. Так жанр путевых очерков приобретал эпическую масштабность.

Характерно, что русская литературная критика к тому времени все чаще подчеркивала, что жанр путешествия требует не только и не столько калейдоскопа фактов, но прежде всего живого человеческого взгляда на все подробности. Так, в «Обзоре русской морской литературы», опубликованном в «Морском сборнике» в 1854 году, говорилось: «Путешествия всегда и везде представляли любимое чтение публики… Иные путешественники полагают, что публике нужны только плоды их наблюдений… а не подробности: где, когда и при каких обстоятельствах что замечено автором. Но такие отдельные описания, при всей занимательности содержания, лишены той обаятельной прелести, какую придало бы им присутствие живого лица, и оттого кажутся сухими, утомительными, безжизненными» [129].

Кстати, Белинский, говоря о путевых записках одного из своих современников, находил достоинство именно в оригинальности взгляда на вещи. «Главная заслуга автора писем об Испании состоит в том, — писал критик в статье „Взгляд на русскую литературу 1847 года“, — что он на все смотрел собственными глазами».

Эти слова, несомненно, читал и Гончаров: ведь в этом обозрении Белинский говорит и о романе «Обыкновенная история». Через четыре года Гончаров отправился в свое путешествие, и, кто знает, не эти ли суждения Белинского подскажут ему форму путевых заметок-писем. Во всяком случае, он вспоминает о них в предисловии к третьему изданию «Фрегата»: «Утверждают, что присутствие живой личности вносит много жизни в описания путешествий…»

Размышления Белинского как будто прямо относятся к книге Гончарова. Да, главная заслуга Гончарова в том, что он на все смотрел собственными глазами, и взгляд этот и оригинален, и объективен. Но это не объективность регистратора, в чем не раз обвиняли Гончарова. Надо быть очень чутким, иметь «тонкое обоняние» (Гоголь), и тогда читателю откроются глубинные чувства писателя. Иной раз эти чувства выражены с прямой публицистичностью, и даже с пафосом, наличие которого как бы и не замечается. Но чаще это слово художника. Гончаров хотел увлечь читателя, отсюда его обращение к эпистолярной форме. В книгу врывается нечто романное. Не случайно в наше время «Фрегат…» называют то «географическим романом» (В.А. Недзвецкий), то «предроманом» (Е.А. Краснощекова). Разные точки зрения представлены в фундаментальной книге Е.А. Краснощековой «И.А. Гончаров. Мир творчества» [130].