Кровь и пот

Но Кудайменде нужен был только Кален. Сослать его в Сибирь, и все! Меры, предлагаемые Танирбергеном, не внушали ему доверия.

— Так вот, завтра мы кочуем на джайляу, — опять начал Кудайменде. — Потом, считай, до самой осени, пока не выпадет снег, сюда не вернемся. А из такой дали человеку, — тут он приосанился в руках которого все вожжи правления, трудно заниматься другими делами…

— Конечно! Дальше, дорогой бай!

— Вот я и хочу тебе сказать, — тут Кудайменде впервые поглядел Темирке прямо в глаза. — Хочу сказать, что твои рыбаки в своем деле ничего не смыслят. Все они степные казахи. Что они, кроме верблюдов, видели? Они как степные птицы, чуть вода выше щиколоток— умрут от страха.

— Так-так… Дальше, дорогой бай!

— Вон тех рыбаков, что на обрыве, знаешь?

— Так-так…

— Вот они море любят! Они и дно морское, как свой двор, знают.

Танирберген положил руку на колено Кудайменде и придвинулся к Темирке.

— Я добавлю, дорогой мой. Со стороны всегда виднее, не правда ли? Сколько раз я замечал, где много рыбы, там они и ставят сети. Твоих же рыбаков норовят отогнать подальше. А твои растяпы рады и остаткам.

Темирке грустно кивнул головой в тюбетейке.

— Правда, правда. Мурза правду говорит.

Сквозь грусть на лице у него просвечивала уже хищность. Мучительно думал он, к чему же клонит Танирберген. А Танирберген благодушно усмехался.

— Лучший выход, по-моему, захватить с помощью волостного все рыбные места.

— Ай, не знаю! — Кудайменде даже оторопел. — Все-таки это как-то… Не знаю. А можно разве?

— Можно, можно! — обрадовался Темирке. — Вполне можно. Это очень удачная мысль! Такого совета за деньги не купишь. Прекрасный джигит! — хлопал он Танирбергена по спине. — Очень даже можно. Теперь все рыбные места объявим запретной зоной.

— Хазрет, говоришь? — не понял Кудайменде.

— Нет, запрет… запретная зона. Если в этих местах рыбаки будут ставить сети…

— Особенно такие, как Кален, Мунке, Рай, Дос…

— О! Мурза умно говорит. Именно такие! Если они будут ставить сети в запретных местах…

— Забери сети и не отдавай!

— О! Замечательный джигит! Сети не возвращаю. Не отдаю сети. А потом… где вода взбаламучена, где рыба ходит косяками, э? Тоже наши места, э?

Танирберген посмеивался.

— Вот-вот… У тебя выходит, как в игре в асыки. Там, если кто-нибудь сильнее всех, получается: «Если упадет альчи — мое, если не альчи — тоже мое!» Э?

— Э? Хи-хи-хи… Так мое и так мое, э?

Посмеялись. Потом Темирке спохватился, глянул повнимательнее на Танирбергена, сразу понял — без благодарности не обойтись, — поскучнел, покивал тюбетейкой, покряхтел и наконец пробормотал неохотно:

— Твою услугу, бай-еке, клянусь аллахом, не забуду!

Стоило Каракатын немного поработать, как настроение у нее портилось окончательно, самая сладость тогда была для нее поругаться с кем-нибудь. Вот и сегодня, швырнув у порога вязанку дров, поглядев на дочь и на старуху свекровь, она злобно забормотала:

— Ух, проклятая веревка, всю спину исполосовала! Я мучаюсь, дрова на себе тащу, а они тут зады греют в теплом доме, возле печки.

Аккемпир смолчала. Балкумис, уже взрослая дочь Каракатын, сидела, обняв колени. Ей тоже хотелось поругаться. Она уж и губы надула, ждала только, что еще скажет мать. Каракатын поглядела на нее, увидала надутые губы.

— Это что ж такое? У, чтоб черное лицо твое треснуло! Что это ты надулась, как Акбала?

— Уж твое лицо, конечно, прекрасно! Не глядела бы!

— А что мое лицо? Может, и почернело чуть, так это от чего? От забот — век тружусь в поте лица, вон на своем горбу дрова таскаю!

— Ну да, раньше лицо у тебя белое было…

— Давай, давай, ляскай зубами, как баба Мунке!

— А ты что, не ляскаешь?

— Дура! Гнида! Вошь! Куда тебе до меня? Вон как бабу Судр Ахмета, будет тебя муж каждый день за волосы драть да палкой колотить, тогда попляшешь! Эх, дожить бы только, вот бы порадовалась!

Балкумис заревела. Обидно ей стало, что никак не может переспорить мать, что нету у нее такой резвости. А Каракатын немного успокоилась, повеселела. Своим языком она гордилась и знала, что ее никому не переругать. Тут она вспомнила еще, что она примерная мать.

— Я хочу, чтоб тебе же, дура, лучше было, — говорила она, раздувая тлеющий огонь в печке. — Вот выйдешь замуж, и, если твои золовки и снохи погладят тебя по голове и скажут: «Эта девушка выросла, воспиталась у примерной, хорошей матери!»—это будет и тебе и нам приятно. Ты не дочь каких-нибудь там безродных, чтоб каждый встречный-поперечный попрекал тебя. Слава богу, твою прекрасную мать тут все знают! Как все — и стар и мал — называют твою мать? «Болган! Болган!»— вот как меня называют! А чтоб его черт раздул — что это с проклятым огнем случилось? Никак не загорается!

Глаза ей ел дым, дрова не горели, и Каракатын опять начала злиться. А тут еще свекровь мимо ходила, одеяла на улице выбивала, и ей пришло вдруг на ум, что ее все зовут Каракатын, [7] а старуху свекровь — Аккемпир. [8]

— Не могла огонь развести, да? — закричала она на старуху. — Руки не доходят, да?

Аккемпир опять промолчала, только подняла голову в белом жаулыке, гордо пошла к печке и села там, отвернувшись, Каракатын окончательно рассвирепела.

— Пускай мое имя Болган исчезнет, — закричала она, — если я тебе, хрычовка, дам сегодня пожрать!

— Е, милая, оставь еду себе. Дай мне покоя.

— Ах ты, старая стерва, покоя захотела?

Аккемпир обернулась и печально посмотрела на Каракатын. Она увидела черное, с каким-то лягушачьим оттенком, сухое лицо худой злобной бабы. Брови и ресницы были у нее опалены. Большой рот, вывороченные губы, низкий, в два пальца, лоб — ни божьей искры на плоском лице. Аккемпир с отвращением отвела глаза: «О милосердный боже, за какие грехи поставил ты на пути моего единственного сына эту ведьму!»

Каракатын бушевала весь день и слово свое сдержала: ни днем, ни вечером не подпускала она свекровь к дастархану. Накормив вечером детей, убавив фитиль в лампе, поджидала мужа, не дождалась и легла спать.

Дос пришел за полночь, мокрый с ног до головы, в хлюпающих сапогах. Задремавшая было Аккемпир быстро встала, сняла с сына верхнюю одежду, выжала портянки, повесила над печкой.

— Бедный ты мой! — тихо пожалела она его. — Совсем ты с нами измучился. И что это за жизнь? Уходишь на рассвете, приходишь ночью. Мокрый, голодный…

Старуха не любила, чтобы замечали ее горе или недовольствие, но тут ее голос задрожал. Пока Каракатын зевала, собираясь вставать, Аккемпир разожгла огонь, постелила перед очагом одеяло помягче, подложила под бок сыну подушки, заботливо укрыла его. Укрытый, в тепле, Дос все никак не мог согреться и, только когда поел горячего, перестал дрожать.

Характером Дос пошел в мать. Скрытный, уступчивый, он больше всего дорожил миром в доме. После целого дня отлучки, возвращаясь домой поздно ли, рано ли, он первым долгом с тревогой смотрел на мать, стараясь угадать, не ругала ли ее без него Каракатын. Сейчас он видел, что Каракатын зла, и тревожился.

— Ну, бери же, апа, — просил он, пододвигая свою еду к матери.

— Е, сынок мой, что нужно матери, сидящей возле печки? Для меня и воздух теплой комнаты — еда, — сказала Аккемпир и встала. Усевшись на свое привычное место возле печки, она спросила — Ну, что с рыбой? Не сдали еще?

— Пропала рыба. Птицам и собакам радость…

— Этот, как его?.. Темирке так и не принял ее?

— Нет.

— Какие настали бессердечные времена! — вздохнула мать. Лишь под утро Дос соснул на часок. Утром, наскоро поев, он оделся и вышел на улицу. Одежда еще не совсем просохла, и он ежился и вздрагивал. Кругом стоял густой туман. Чем ближе подходил Дос к берегу, тем туман все больше белел и густел. Дышать было тяжело, и Дос вяло передвигал ноги.