Седьмой патрон

Я глазами хлопал. В пустой кобуре — сверток. Вся Вирка тут.

— Кобура, я извиняюсь, товарищ Красильников, чтобы по дороге никто не цеплялся. Как по ней хлопну: «При исполнении!» — то живо мне уступали. Ага, ага! Иначе разве бы я чего добилась? Военное положение… Да-а! — Она развернула сверток и, держа на ладони, протянула радушно. — Угощайтесь, товарищ Красильников, прошу. Домашние, с капустой, с лучком. Сама пекла. Бери, Сережа, бери…

Тем же вечером «Братья Варакины» отбыли из Устюга и влились в караван судов, следовавших вверх по реке.

В Вологде нас ждали.

9 августа Вологодский губернский военкомат получил предписание: «…немедленно распорядиться приготовить два крепких вагона на тормозах для хранения эвакуированных из Архангельска ценностей народного государственного банка и один вагон, по возможности классный, для чинов охраны, кроме того, подготовить шесть стрелков из латышей в помощь котласской охране для сопровождения означенных ценностей в Москву».

Архангельское золото поступило куда надо. По назначению. Председатель Архангельского губисполкома Степан Попов докладывал В. И. Ленину и Я. М. Свердлову осенью 1918 года:

В донесении золото, как видим, приравнено к боевым грузам.

Ценность спасенных миллионов умножалась еще и тем, что, возможно, это было самое крупное пополнение государственной казны, имевшейся тогда у Республики Советов, зажатой огненным кольцом фронтов.

2 августа пал Архангельск.

2 августа — и также при содействии иностранных войск, белочехов, — была захвачена Казань, где хранился золотой запас России. Он достался адмиралу Колчаку.

Что это — простое совпадение? Или еще одна деталь обширного заговора контрреволюции?

Колчак, объявленный белогвардейцами Верховным правителем России, не скупился в тратах и, как известно, всего за год промотал одиннадцать с половиной тысяч пудов золота. Всего у него было восемьдесят тысяч пудов — шестьсот миллионов рублей.

У денег есть тоже своя судьба. Архангельские миллионы верно послужили революции. Много-много лет спустя я слышал, что лишь части этого золота хватило, чтобы оснастить и снарядить первые полки Конной армии Буденного — главной ударной силы в то время.

Теперь бы пора ставить точку, и не смогу…

Не забыть проводы Димы Красильникова в Москве. Война, мы не вольны собою распоряжаться, и матрос получил назначение на бронепоезд, уходивший на фронт под Пермь, и другие из команды, как я, как Вирка, — разъезжались тоже кто куда.

— Ну, сестренка, поцелуемся на прощанье, — сказал Дима. — Хорошо расстаться — хорошо встретиться.

Вирка плакала, и у меня щипало в горле.

— Будет… будет тебе, Огонек, — утешал Дима, и вдруг взял ее за подбородок. — Признайся все-таки, от кого ты прослышала о грузе? Ты понимаешь, о чем я толкую. Дело прошлое, потому я Тебя и взял тогда, чтобы была у меня на глазах… Уж извини, что было, то было!

— Алексей Николаевич… — шмыгала Вирка мокрым носом. — Проговорился в бреду перед кончиной…

И пугливо зажала рот.

Я понял: она меня берегла, скрывала смерть отца.

Умер папа, тяжелым было ранение…

Что ж, растет, Серега, твой счет старому миру! Сын шкипера и прачки из Кузнечихи, бывшей стрелецкой слободы, тебе суждено этот счет предъявить… Тебе, тебе!

Дальше… Дальше были два года войны, пришлось поколесить по разным дорогам, по долинам и по взгорьям, вплоть до теплого южного моря.

Крым был в конце пути, в 1920 году. Помню, голосили, покидая причалы, суда с остатками разгромленных войск Врангеля, и отход их прикрывали отряды смертников. В новом, выстраданном нами мире не было им места. Дрались они с отчаянием обреченных. Поныне перед глазами, как их цепи, теснимые передовыми частями красных, зашли в воду. Черное море, первое, какое я увидал, стало черно! Не выпуская из рук оружия, уходили в воду защитники старого мира. Волны, студеные в преддверии зимы, пенные волны захлестывали их с головой, а винтовки, кольты, револьверы все посылали пули — в нас, в наш мир!

Не было ли среди них, последних из последних, Штауба?

Не его ли пуля — седьмая-роковая — погасила мой Огонек?

Вирка умерла у меня на руках. Еще не стих гул артиллерийской канонады, еще свистел шальной свинец, били волны прибоя, и Вирка шептала:

— Конец? Неужели боям конец? Мир… Хорошо…

Черная, разом опустевшая для меня земля. Черное море — самое первое в моей жизни, самое черное…